Когда Сесар закончил свой монолог, Муньос довольно долго молчал.
— А это забавно, — наконец проговорил он, чуть сузив глаза в некоем подобии улыбки, которая, однако, так и не отразилась на губах. — Пожалуй, вы точно все выразили — точнее некуда. Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь произносил это вслух.
— Что ж, я рад, если оказался первым. — Сесар сопроводил свои слова легким смешком, за который Хулия наградила его неодобрительным взглядом.
Шахматист, казалось, утратил некоторую часть своей уверенности и даже немного растерялся.
— Что, вы тоже играете в шахматы?
Сесар коротко рассмеялся. Сегодня он невыносимо театрален, подумала Хулия, как, впрочем, всегда, когда находится подходящая публика.
— Я знаю, как ходит та или иная фигура, но и только-то. А это известно практически всем.
Однако дело в том, что у меня эта игра не вызывает никаких эмоций… — Его взгляд, устремленный на Муньоса, стал неожиданно серьезным. — Я, мой многоуважаемый друг, играю в другую игру. Она называется «ежедневная борьба за то, чтобы уклониться от шахов и матов, которые жизнь устраивает нам на каждом шагу». А это уже немало. — Он сделал неторопливый, изящный жест рукой, словно охватывающий их обоих. — И так же, как и вам, дорогой мой, да и всем другим, мне приходится прибегать кое к каким небольшим трюкам, которые помогают мне выжить.
Муньос, все еще в нерешительности, взглянул на входную дверь. В неярко освещенном баре он выглядел усталым, от залегших под глазами теней они казались еще более запавшими. Со своими большими ушами, торчащим над воротником худым костистым лицом с крупным носом Муньос походил на неухоженного тощего дворового пса.
— Хорошо, — сказал он. — Пойдемте посмотрим эту картину.
И вот они сидели в студии Хулии, ожидая приговора Муньоса. Вначале шахматист держался скованно и неловко в чужом доме, в обществе красивой молодой женщины, антиквара со странными сексуальными наклонностями и не менее странной картины, стоявшей перед ним на мольберте. Однако, по мере того как нарисованная шахматная партия все больше овладевала его вниманием, скованность и неловкость исчезали. Первые несколько минут он рассматривал фламандскую доску молча, неподвижно, заложив руки за спину: точно так же, вспомнила Хулия, как любопытные, наблюдавшие в клубе имени Капабланки за чужой игрой. Он занят тем же самым, подумала она, и это была правда. Через некоторое время, в течение которого никто из присутствующих не произнес ни слова, Муньос попросил карандаш и лист бумаги и, снова немного поразмыслив, склонился над столом. Он набрасывал схему партии, время от времени поднимая глаза, чтобы взглянуть на расположение фигур.