- Молодец, - похвалил он, заново помогая химеренышу устроиться а теплом гнезде. - Можешь спать дальше сколько хочешь.
Тот в ответ приглушенно что-то проурчал и, зарывшись глубже, заснул почти тотчас, едва ухо коснулось подушки. Слышалось только тихое посапывание.
Равен уходить не спешил. Так и сидел рядом на постели, гладил коротко стриженную голову, думал. Иногда пальцы невольно задевали острое ухо, соскальзывали почесать. И поднималось в душе знакомое родительское чувство, желание приласкать, утешить, защитить от страшного. А еще была надежда, что сквозь сон он запомнит ласковые руки и больше не будет так недоверчив. Наверное, они прогоняли кошмары, потому что Каинар перестал судорожно вздрагивать и метаться, только иногда вздыхал тихонько. Ребенок и ребенок... Равен осторожно прошелся пальцами по едва прикрытому кожей рогу. Твердый. И... Да, с внутренней стороны в одном месте неплотно прилегает к черепу. Всего на волос, но и это может оказаться опасным... Химеру это прикосновение не понравилось, видимо, причиняло боль, и он, дернувшись, сбросил руку. Но зато проспал спокойно еще несколько часов.
Для Равена наступили трудные дни. Возиться с подопечным он вынужден был только сам - никого другого Каинар подпускать к себе не хотел ни в какую, да и Равена слушал через раз. Буквально все делалось с постоянными уговорами и заманиваниями. К вечеру крылатый просто валился с ног, едва добравшись до своей половины супружеского ложа в одной из верхних комнат дома, а Каинар оставался под присмотром Кошки, которую, как выяснилось, звали Айрене. Выяснять ее историю не хватало времени, да и надобности серьезной не было. Главное, что она не отказывалась ночами сидеть подле спящего или бредящего химереныша, поить его водой или лекарствами...
А вот на третью ночь все совершенно переменилось.
Темнота. Дыхание. Свое и чье-то еще - пульсирующее в такт замирающему сердцу, тяжелое, испуганное. Отдающееся сладкой теплотой в клыках. Кто бы то ни был, он не сопротивлялся. Только тоненькие обломанные ногти слабо скребли по лохмотьям рубахи, но разве зверь обращал на это внимание? Нет. Ни капли. А тоска росла, клубилась, аукалась по хребту морозом вместе с каждым хрипом и всхлипом, в узелки которых сбивалось тоненькая нить дыхания. Все тоньше и тоньше... вот-вот она просто прервется, став слишком слабой, чтобы существовать. Почему-то от этого было страшно. Но зверь метался, зверь хотел еще. Зверь был сильнее, даже настолько ослабленный голодом.
Темнота. Хрип и ощущение железа по коже. Линия за линией, кропотливые и почти любовные. Вязь переплетающихся полос, аккорды снятой шкуры, тонкий визг вскрытой грудной клетки и высокий клекот почти вырвавшейся из нее птицы, бьющей крыльями вместе с натяжным зашкаливающим пульсом. Черный, липкий, укутывающий коконом свет. И боль - лишь она внушает мысль о том, что зверь еще существует.