— Не беспокойся, — заверил я ее, — никаких скандалов не будет. Есть разговор.
— Разговор… но о чем? — допытывалась мама.
— О моей учебе.
И опять она надолго умолкла. Так надолго, что я вынужден был спросить:
— Ты меня слушаешь?
— Слушаю, сыночек, — покорно отозвалась мама. — Просто я думаю… Он в ИКИ внештатно работает, в Институте космических исследований. Мне тоже показалось, что он знает о твоей школе больше, чем я ему рассказываю.
— Ну, вот видишь, — сказал я, чувствуя себя старым и утомленным от своей мудрости.
— Ладно, записывай, — сдалась наконец мама. — Только я прошу тебя, сыночек: не надо ему дерзить.
— Да ты что, мама, — снисходительно сказал я. — Когда я дерзил старикам?
— Ты очень изменился, — печально проговорила мама. — Голос стал такой грубый…
И она без запинки продиктовала мне номер телефона, хотя память на такие вещи у нее всегда была слабая.
"Егоров, Егор Егорович, Егор Егорович Егоров… — повторял я на все лады, расхаживая по комнате из угла в угол. — Если это не случайное совпадение — значит, не так уж бережно и аккуратно они поддерживают мою переписку с мамой. Значит, крутятся возле нее и делают попытки окончательно ее от меня отвадить. Ведь это единственная теперь ниточка, связывающая меня с Большой Землей".
Меня? Почему, собственно, только меня? Нас, Гольцов, нас.
Всех нас.
В том-то всё и дело: кроме моей мамы, нет в России больше ни одного человека, которому нужно знать, где мы находимся.
Был еще один, но его уже отвадили.
Как отвадили, почему отвадили — интересный вопрос.
И куда, вы думаете, я с этим вопросом отправился?
Естественно, к Денису Дмитриенко.
"Отправился" — это фигурально сказано. На самом-то деле я никуда из своей комнаты не выходил. Чего ради шляться по общежитию? В нашем положении одаренных переростков было множество удобств, грех ими не воспользоваться.
Я врубил свою, как это принято здесь называть, дистанционку и стал ворочать мысленным лучом, прощупывая стенные толщи жилого корпуса.
— Лёха, ты? — Это Олег.
— Алёшка, почему не спишь? — Это Соня.
— Вот приду сейчас и уши оборву! Заколебали. — Это Юрка Малинин.
Всем им я отвечал:
— Ферцайюнг, фальш фербунден.
В смысле: "Извините, ошибся номером".
По-немецки — единственно для того, чтобы избежать лишних вопросов.
Рита Нечаева, само собой, капитально молчала. Спала, прикрыв голову мягкой теплой подушкой неведения.
Тут я впервые подумал, что ее неспособность к прослушиванию, возможно, носит страусиный характер. Не умеет, потому что не хочет. Не хочет — потому что боится. Боится узнать, что о ней думают. Вообще боится узнать что-нибудь страшненькое.