Уиндхэм посмотрел на ее неуверенно.
— В темноте?
— Под его маской, — с гордостью ответила она. — Он – точна копия своего отца. Его голос, его смех, каждая его черточка.
Джек не думал, что это такой уж убедительный аргумент, потому ему было любопытно, что ответит герцог.
— Бабушка, — сказал он, и Джек отметил, что в голосе его чувствовалось поразительное терпение, — я понимаю, что Вы все еще оплакиваете своего сына…
— Вашего дядю, — вмешалась она.
— Моего дядю. — Он откашлялся. — Но прошло тридцать лет со дня его смерти.
— Двадцать девять, — поправила она резко.
— Это долгий срок, — сказал Уиндхэм. — Воспоминания стираются.
— Не мои, — ответила она надменно, — и, конечно же, не те, что касаются Джона. Вашего отца я была бы более чем рада забыть навсегда…
— В этом мы с Вами сходимся, — прервал Уиндхэм, заставляя Джека задуматься над этой историей. И затем, выглядя так, словно все еще желает кого–нибудь задушить (Джек готов был поставить свои деньги на вдову, так как уже имел удовольствие наблюдать за ними), Уиндхэм повернулся и проревел: — Сесил!
— Ваша милость! — послышался голос из холла. Джек наблюдал, как два лакея изо всех сил пытались пронести массивную картину из–за угла в комнату.
— Поставьте ее где–нибудь, — приказал герцог.
С легким ворчанием и при одном сомнительном моменте, когда казалось, что картина опрокинет, на взгляд Джека, чрезвычайно дорогую китайскую вазу, лакеям удалось восстановить равновесие и установить картину на пол, осторожно прислонив ее к стене.
Джек подошел к ней. Они все к ней подошли. И мисс Эверсли первой произнесла:
— О, Боже.
***
Это был он. Конечно, это не был он, поскольку на картине был Джон Кэвендиш, который погиб почти тремя десятилетиями ранее, но, ей богу, он выглядел точно так же, как человек, стоящий рядом с нею.
Глаза Грейс расширились настолько, что им стало больно, и она смотрела назад и вперед, назад и вперед…
— Я вижу, что теперь нет никого, кто со мной не согласен, — сказала вдова самодовольно.
Томас повернулся к мистеру Одли, словно увидел призрака.
— Кто Вы? – прошептал он.
Но даже у мистера Одли не было слов. Он уставился на портрет, смотрел и смотрел, и смотрел, его лицо побелело, губы приоткрылись, все его тело ослабло.
Грейс затаила дыхание. В конечном счете он обретет дар речи, и когда он это сделает, безусловно, он скажет им всем то, что сказал ей прошлой ночью.
Меня зовут не Кэвендиш.
Но так меня звали когда–то.
— Мое имя, — мистер Одли запинался, — данное мне имя… — Он сделал паузу, судорожно сглотнув, его голос дрожал, когда он говорил, — Мое полное имя — Джон Ролло Кэвендиш–Одли.