Герцог, о вежливости которого я сказала, но имя его, к сожалению, забыла, предложил мне ложу в театре. Я отправилась вместе с Райдер, Гамильтон и Каменской на одно из первых представлений, на которое была приглашена пьемонтская гостья. Но когда мы вошли в свою ложу, в ней уже были четыре лионские дамы. Они, подобно статуям, остолбенели, увидев нас, и не слушали нашего проводника, который не раз повторил им, что эта ложа отдана знаменитым иностранкам. Спорить не стоило, и потому я и Гамильтон, оставив Райдер и Каменскую на заднем плане с этими неблаговоспитанными женщинами, решили уйти, не предвидя всех трудностей нашего ухода.
Под портиком театра мы оказались среди гвардейских солдат. Чтоб остановить народ, ломившийся вперед, они выставили ружейные штыки и в припадке усердия или милости так щедро сыпали ударами вправо и влево, что я не избежала толчка. Вероятно, за ним последовали бы и другие, если бы я не объявила своего имени.
Титул княгини возымел свое действие: раздались тысячи извинений, что дало мне истинное понятие о французской вежливости. Я заметила, что они лучше поступили бы, если бы вместо уважения к имени «княгиня» обратили внимание на мой пол. Чтобы искупить ошибку и предупредить жалобу, один часовой провел нас сквозь толпу с полным раскаянием за себя и своих товарищей.
Наконец леди Райдер согласилась оставить Лион, и мы направились в Швейцарию. Я не стану описывать эту восхитительную страну; ее красоты уже известны миру из сочинений других, более талантливых авторов. Я скажу только о некоторых замечательных личностях, с которыми успела познакомиться. Главным лицом был Вольтер.
Через день после нашего приезда в Женеву я послала попросить у него позволения посетить его вместе с моими друзьями. Он был не совсем здоров, но вместе с тем с удовольствием готов был принять меня и позволил явиться с кем угодно.
В назначенный вечер Гамильтон, Райдер, Каменская, Воронцов, Кэмпбел и я отправились в его дом. За ночь перед тем ему пустили кровь, и, несмотря на крайнюю слабость, он запретил говорить о том, чтобы не препятствовать нашему визиту.
Когда мы вошли в его комнату, он лежал в больших креслах истомленный и, по-видимому, страдающий. Я подошла к нему и упрекнула в том, что он позволил беспокоить себя в такую минуту. Лучше всего он докажет нам свое уважение, прибавила я, если поверит, что мы умеем ценить его здоровье и ради удовольствия видеть его можем подождать несколько дней.
Он прервал меня, подняв театральным жестом руку, и тоном удивления произнес: «Что я слышу? Даже ее голос — голос ангела!»