Шурка Чмырев подошел, тоже свесился.
— Ты чего там высматриваешь?
Я ему рассказал, о чем говорил с «дедом».
— Из-за этой в порт? — спросил Шурка. — Да ей черта сделалось!
Я тоже думал, что черта.
В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодером и проблему решал — открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика с яблоками, с мандаринами и шоколадом, — и проблема была такая: если остаемся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, еще и на аттестат не заработали.
Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.
— Не знаю, что и сказать, бичи, — Шурка сразу в койку полез. — Трехнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док пойдем перешивать.
Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.
— Так это он про нее акт составляет?
Я сказал, что да, про нее. Ванька от смеха затряс голенищем.
— Теперь, — говорит, — мне все ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, а не «дедом». Разве ж простому дикарю до этого додуматься?
Васька Буров почесал свою лысину.
— Дак как, бичи? Открывать? Я — как все скажут.
— Не мучайся, — Димка ему посоветовал, — открой. Посмотрим на твои яблоки.
— Твое слово — последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.
— Неужели?
— Вот те «неужели». Весь ящик возьмешь?
— Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.
— Пятнадцать — не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.
— Была не была, — Шурка сказал. — Я три кило возьму.
— Кто еще?
— Ты своим пацанкам — по три.
— Я не возьму, — сказал Митрохин.
— В гробу я их видел, твои яблоки, — сказал Ванька Обод.
Васька Буров постукал по ящику гвоздодером — может, еще кто отзовется, — и стал его задвигать под койку.
— Запиши на меня весь, — сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. Я всех угощаю.
Тут — только фанера затрещала. Тридцать кило в один миг растащили.
Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:
— Матрос Шалай, явиться за радиограммой.
Я взял десяток, пошел к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в городке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.
"Маркони" лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепоя. Вся щека у него была расцарапана.
— Выпить хочешь? — спросил.
Я понял, что никакой радиограммы не было; просто, хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.