как ни прискорбно это звучит) никогда не могут со всей определенностью сказать, что в них принадлежит им, а что привнесено извне. Они всю жизнь в затруднении, запутаны тем, что унаследовали. Получив что-то (степень, работу, жену), они не знают точно, их ли это достижение или же результат сложения отцовского примера, материнского совета, профессорского дорогостоящего обучения и прочих непереваренных ошметков других людей, которые богач именует своей личностью. А Пол Колдуэлл сам себя выучил, семьи у него не было, он использовал возможности настолько микроскопические, что их и возможностями назвать нельзя, никто их и разглядеть не мог. И чего он добился? Превратил их, как меня в том убедили, в возможности поистине великие. Его история сотворения себя достойна Атум-хаду.
«Что стало с Полом Колдуэллом?» — спрашивал Феррелл снова и снова. Я не знаю, но, если бы его не убили на войне, кем бы он мог стать? При благоприятных обстоятельствах он дорос бы до моего помощника. Позволил бы мир воссиять его самосотворенной славе? Восхитился бы ею? Или потребовал бы от него сокрыться, дабы не ослеплять нижестоящих и не помрачать их светом, коий сами они породить не могут?
Конечно же, он сделал бы все, чтобы прельстить красивую и искушенную женщину. Прельстилась бы ты им так же, как он прельстился бы тобой? Могла бы ты полюбить такого, как он, Маргарет? Или тебе тоже нужен кто-то вроде меня — безупречный, проверенный, с печатью совершенства? Я так жажду это знать.
Феррелл говорит мне, что мальчик открыл Египет в библиотеке. Неужели мы с ним чувствовали одинаково — мальчишки, влюбившиеся в эту страну? Я помню, с каким нетерпением ждал появления в Холле новых выпусков «Египтологических хроник», «Анналов современной египтологии» и «Археологии». Иногда возбуждение становилось непереносимым, и я воображал обложки, надеялся на цветные вкладки, водил пальцами по прозрачной бумаге, под коей таились фронтисписные гравюры.
Вдохновенному мыслителю по силам отогреть холодный рассказ Феррелла: в начале 1917 года Колдуэлл прибывает в Египет, землю, манившую его с восьмилетнего возраста. Он неутомимо стремится увидеть все и вся. Он выучивает арабский, навещает пирамиды, проникает всюду, куда удается достать пропуска. По прошествии времени, уже не робея, выскальзывает из лагеря всякий раз, когда не получает увольнительной, ведь Египет имеет над ним высшую власть, он реальнее любой видимости службы в колониальной армии и скромного участия в войне, не имеющей к нашему герою ни малейшего отношения. Представь себе, Маргарет, его интерес к Египту столь огромен, что о возможных наказаниях он и не думает. Он знает о расплате за частые самовольные отлучки, однако война с каждым днем становится все несущественней. Должно быть, в грязном окопе в Люксембурге он вел бы себя осторожнее (либо был бы мертв). Но здесь, в пустыне, где каждый взятый внаймы плевучий верблюд зовет сорваться во тьму, дотронуться до безносого красавца Сфинкса, посидеть в футе от великой пирамиды Хеопса и поразмыслить над тем, где в этой обширной пустыне тебя отыщет судьба, уже невозможно опасаться сержанта, что ленится ходить и думать (тот хоть и на посту, но сидит в караулке, ибо никак не может сложить в конусе света пасьянс).