Немец, выждав паузу, выливает на Каншона ушат ледяной воды.
— Фугасная бомба, самая маленькая, способная разорвать «Вольтерру» пополам...
И Каншон сникает.
Обедаем в гробовой тишине, подчеркнутой громким сопением Каншона, очищающего косточку отбивной. Страх не лишил его аппетита; зато немец ест лениво, оставляя на тарелке почти не тронутые куски. За десертом возникает ссора. Поводом служит панорама Тулона, открывшаяся в иллюминаторе и заставившая Каншона вскочить с места.
— Смотрите, флот! Французский флот, господа!
В глазах Каншона вызов.
Военные корабли, укрывшиеся в бухте, мертвы, как на кладбище. Обреченный флот поверженной страны, Против кого он повернет свои огромные пушки?
Немец брезгливо подбирает губы.
— Отличная цель для авиации. Из каких соображений англичане ее щадят, господин Каншон?
— Из тех же, что и Берлин! — парирует француз.
— Что вы сказали?!
Ланца всплескивает руками. Я придвигаюсь к Каншону, но больше ничего не происходит. Немец медленно складывает салфетку и, вдев ее в кольцо, лишает нас своего общества. Каншон с ненавистью смотрит ему вслед.
В молчании доканчиваем обед. Расходимся. Француз бледен и суетлив, руки у него ходят ходуном. Был ли он на линии Мажино?
«Вольтерра» крадется вдоль берега, вздрагивая на волне. Спасительный мрак все ниже опускается с небес, и, когда тьма сгущается, оказывается, что мы почти у цели. Браво, «Вольтерра»! Слави Багрянов весьма обязан тебе.
До причала нашу четверку, теперь уже окончательно разобщенную, доставляет портовый катер; «Вольтерра» остается на внешнем рейде в обществе других судов, опоздавших к адмиральскому часу. Катер проскакивает в лазейку меж бонами и, постукивая мотором, долго лавирует среди затемненных пароходов. Каншону не терпится:
— Нельзя ли прибавить ход, капитан?
Его посылают к черту, и я посмеиваюсь, слыша, как он сердито сопит, не решаясь, впрочем, затевать перебранку. В полной темноте выгружаемся на причал, где матросы подхватывают наш багаж и быстро закидывают его в кузов маленького грузовичка.
— Не отставайте, господа! Иначе вещи убегут от вас.
Рассаживаемся и едем. Ланца насвистывает песенку о солнечном Сорренто; Каншон вполголоса проклинает тряску.
До рассвета дремлем в приемной коменданта порта. У нас нет ночных пропусков, и охрана отказывается выпускать в город; исключение делается только для немца, за которым приезжает камуфлированный вездеход, Немец расправляет плечи и прощается со мной и Марио, обойдя рукопожатьем взбешенного Каншона, В знак презрения к грубияну француз вызывающе справляется у часового, с каких это пор удобрение возят в вездеходах? Так как дверь за немцем уже закрылась, оба смеются — громко и независимо.