В тишине раздался крик окопника:
— Ты чего это, паря? Ты что — мясником будешь?! Не шали! Обещались придушить, чтоб по-человечески, по-христиански!
Окопник поперхнулся дымом из самокрутки и зашелся в кашле.
Палачу оставалось пройти метра два-три, он уже начал приподнимать топор. Антон Варфоломеевич уныло, сидя на полу у скамьи, прощался с жизнью.
— Непорядок! — выкрикнул румяный человек из президиума.
Баулин совершенно отчетливо увидал, как сузились зрачки в прорезях балахона. Топор медленно опустился.
— Не по протоколу!
— Да слышали, чего орешь зря! — глухо донеслось из-под балахона.
Человек в красном, с сопением и натугой, перелез через перила, подхватил одной рукой Антона Варфоломеевича за шкирку и посадил на скамью. Сел рядом. И прошептал доверительно, почти дружески:
— Что ж мы, без понимания, что ли? Обожде-ем!
Зал вновь взорвался аплодисментами.
— Суд удаляется на совещание! — заявил румянолицый и вышел в гордом одиночестве из зала.
Наступило некоторое замешательство. Никто не знал, что делать. У всех входов-выходов стояли охранники в чалмах и отгоняли желающих выйти своими острыми мечами.
Палач пыхтел, сопел, переминался и тяжко, с присвистом, вздыхал. Чувствовалось, что ему нелегко сидеть без дела.
"Это все сон, это все сон, это все сон…" — как магическое заклинание твердил про себя Антон Варфоломеевич. Он даже расхрабрился до полной отчаянности и… плюнул в сидящего поодаль Петра Петровича. Тот утерся, не стал затевать скандала. "Точно, сон! — упрочился в своих мыслях Антон Варфоломеевич. — Да разве наяву такое возможно? Ни-ког-да!" Но тут же почувствовал внезапную боль в затылке и чуть не свалился — это палач дал ему основательную затрещину.
— Нехорошо, — присовокупил он словами, — некрасиво и некультурно! В цивилизованных странах так себя не ведут!
— Я больше не буду! — истово поклялся Антон Варфоломеевич. Человека в красном он зауважал с первых же минут.
Сверху донесся сип, и голос ниоткуда объявил:
— А теперь… все танцуют!
На помост выскочили из-за дверей какие-то патлатые, расхлюстанные парни с гитарами, барабанами, саксофонами… Целая команда близнецов-пожарников выкатила груды аппаратуры. И в уши ударил сатанинский, оглушительный хэви-металл. В зале стало темно, одновременно задергались, замелькали яркие молнииогоньки, вспышки. Все пришло в движение.
Палач ногой вышиб перила, ухватил Антон Варфоломеевича за бока и завертел-закружил в бешеной, абсолютно не подходящей под сумасшедше-неистовый рок пляске.
Все словно с ума посходили. Прыгали, скакали и вращались как волчки: Петр Петрович с прокурором, мерзавец Сашка сам с собой, снабженцы, их жены и любовницы, отделенные до того барьером, институтские машинистки и курьерши, начальники и подчиненные, подсудимые и свободные. Весь зал ходуном ходил. Отплясывал гопака Иван Иваныч в полосатой робе, и тяжелые гремящие кандалы ему не мешали. Притопывали вокруг него два охранника. Будто в истерическом припадке, дергался в ритмах рока остриженный профессор Тудомский — глаза его были закрыты, а рот раззявлен. Бессчетные замы и помы, сцепившись руками в хоровод, кружились как заведенные, живым колесом все на одно лицо. Изгибался в восточных пируэтах гибкий и верткий экстрасенс. Даже связанный усач прыгал на одной ноге, пучил масленые глаза и тряс головой. Но от кляпа его так и не освободили. Короче, весь зал — невзирая на звания и степени, должности и чины, возраст и здоровье — предавался какому-то разнузданному, разухабистому веселью.