Милиционер вышел и через мгновение вернулся с пожилой чернявой женщиной, носившей золотые серьги в ушах, маленькую лакированную сумочку и смешную фамилию.
— Здравствуйте, — кивнула Купердяева птичьей головкой, и никогда еще Першин не слыхал слова более нелепого, чем это простое приветствие. Разумеется, никто не счел нужным ей отвечать.
— Садитесь, Анфиса Ивановна. Посмотрите на этих людей. Узнаете ли вы кого-нибудь из них?.. Не нужно торопиться с ответом. Внимательно посмотрите.
Блеклые глазки-пуговки забегали по лицам и рукам. Першин никак не мог припомнить ее вневозрастного обличья, более того, он был уверен, что никогда и нигде прежде с этой Скупердяевой… или как ее там… не встречался, через несколько секунд он был готов уже присягнуть на Библии, что это именно так; к нему пришла вдруг догадка, что это не по делу Алоизии вовсе, а используют его присутствие в прокуратуре и возможную похожесть на кого-нибудь из соседей по Голгофе — зилота справа или разбойника слева, возможно, насильника или даже убийцу Алоизии. Пуговки метались, метались, все чаще останавливаясь на нем, скользили сверху вниз, не то раздевая, не то прицеливаясь, и вдруг застыли, сверкнули, выстрелили куда-то в кадык:
— Вот этого.
— Вы не ошибаетесь?
— Н-н… нет.
— Встаньте, Першин.
Встал.
— Пройдите к окну.
Прошел.
— Вернитесь, сядьте.
Вернулся, сел.
— Анфиса Ивановна, вы подтверждаете, что именно этого человека видели с вашей клиенткой Градиевской в понедельник семнадцатого июня в операционном зале «Лефко-банка» на Вавилова, 38?
«Значит, закопать решили все же меня… Нет, положительно никогда раньше не видел эту каргу!..»
— Да. Подтверждаю.
— Спасибо. Все свободны. Першин, со мной.
Когда бы под коваными сапогами Первенцева в галифе и «сталинке» лязгал металлический пол, метрономом отбивая секунды оставшейся до камеры исполнения смертных при говоров жизни, приговоренный Першин был бы спокоен; но под кожаными подметками следовательских мокасинов не было ни звука — ковровая дорожка на лаковом нескрипучем паркете поглощала шаги, и цивильный костюм серел под люминесцентными светильниками коридоров и лестниц; и сердце Першина молчало, ибо приговоренным он не был, как не было за ним ни вины, ни правды, ни конвоя. Так молча они и проделали обратный путь — человек-функция и господин-никто.
В кабинете Первенцева, еще более сузившемся после прокурорского, ожидали знакомый капитан и штатский в мутных очках. Першин вошел и также сел, найдя в этом единственно возможное выражение протеста — не стоять же навытяжку.
— Скажите, Першин, вы были в курсе финансовых дел вашей супруги?