Когда до него, наконец, дошло, что именно приказывает господин, Рамон просто опешил. Конечно, он знал, что когда-нибудь настанет великий день… но не так же скоро! Почему-то сейчас посвящение казалось совсем неуместным и вместо радости пришло лишь недоумение.
— Шпоры и цепь с меня — продолжал меж тем герцог. — Копье Авдерика цело?
— Да, господин.
— Меч, щит, доспех и конь у тебя есть, редкость по нынешним временам. Сегодня герольд объявит, через три дня проведем посвящение. Примешь под командование людей брата — все лучше, чем наемников искать. Да, ты ведь сейчас старший мужчина в роду?
Рамон кивнул.
Значит, соберешь своих вассалов и примешь у них присягу. Сколько их осталось?
Юноша пожал плечами — он не знал.
— Плохо, что не знаешь. Разберись.
— Да. господин.
— Ты не рад?
Рамон честно попытался найти в душе хоть малую толику радости. Не получилось.
— Не знаю. Кажется, я недостоин такой чести, господин.
— Мне решать, достоин ты или нет, — отрезал Авгульф. — Ступай.
В тот же день, по приказу герцога Рамон перебрался в шатер брата — ведь своего у него пока не было, оруженосец делил шатер с господином. Бертовин, узнав о грядущем посвящении обрадовался, начал было поздравлять, но увидев безучастное лицо воспитанника, быстро смолк.
Три дня строгого поста прошли как в тумане. Вечером накануне посвящения оруженосца обрядили в белоснежное сюрко (и где только Бертовин его раздобыл), и отвели в церковь. Рамон подошел к алтарю, преклонил колени, держа в руках молитвенник. За спиной тяжело стукнула дверь и юноша остался один.
Церковь возводили на скорую руку из дерева, росшего здесь в изобилии. Но спешка дала о себе знать: в стенах не стали прорезать окна, тем более ставить витражи и, несмотря на то, что на улице было еще светло, внутри стояла тьма, рассеиваемая лишь пламенем стоящих у алтаря свечей. В неровном свете еще не до конца расписанные фрески на стенах были почти не видны, и фигуры святых то появлялись из тьмы, то снова прятались во мраке, а выражения их лиц, казалось, меняются, словно у живых.
Согласно канону, оруженосец должен был провести ночь перед посвящением в неустанной молитве и размышлениях о чести и доблести. Рамон попытался было прочесть молитву, но память наотрез отказывалась подсказать, казалось бы, накрепко затверженные, повторяемые каждый день строки. Юноша раскрыл молитвенник, перелистал страницы. Канон требовал покаяния, и Рамон послушно начал:
— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною…