– Не боишься смерти, да? – буркнул он, прижимая ее голову к земле. – Так погляди, Крысиха. Вот она – смерть. Вот так умирают. Погляди, это кишки. Это кровь. А это – говно! Вот что у человека внутри.
Цири напружинилась, согнулась, вцепившись в его руку, зашлась в сухом позыве. Мистле еще жила, но глаза уже затянул туман, они уже стекленели, стали рыбьими. Ее рука, будто ястребиный коготь, сжималась и разжималась, зарывшись в грязь и навоз. Цири почувствовала резкую, пронизывающую вонь мочи. Бонарт залился хохотом.
– Вот так умирают, Крысиха. В собственном дерьме и кишках!
Он отпустил ее. Она упала на четвереньки, сотрясаемая сухими, отрывистыми рыданиями. Мистле была рядом. Рука Мистле, узкая, нежная, мягкая, умная рука Мистле… Она уже не шевелилась.
***
– Он не убил меня. Привязал к коновязи за обе руки.
Высогота сидел неподвижно. Он сидел так уже долго. Даже сдерживал дыхание. Цири продолжала рассказ, ее голос становился все глуше, все неестественнее и все неприятнее.
– Он приказал сбежавшимся принести ему мешок соли и бочонок уксуса. И пилу. Я не знала… Не могла понять, что он надумал… Тогда еще не знала, на что он способен. Я была привязана… к коновязи… Он крикнул каких-то челядников, приказал им держать меня за волосы… и не давать закрыть глаза. Показал им, как… Так, чтобы я не могла ни отвернуться, ни зажмуриться… Чтобы видела все, что он делает. «Надобно позаботиться, чтобы товар не протух, – сказал он. – Чтобы не разложился!..»
Голос Цири надломился, сухо увяз в горле. Высогота, неожиданно поняв, что сейчас услышит, почувствовал, как слюна заполняет ему рот.
– Он отрезал им головы, – глухо сказала Цири. – Пилой. Гиселеру, Кайлею, Ассе, Реефу, Искре… И Мистле. Отпиливал им головы… Поочередно. У меня на глазах.
***
Если б в ту ночь кто-нибудь сумел подкрасться к затерянной среди трясин хате с провалившейся и обросшей мхом стрехой, если б заглянул сквозь щели в ставнях, то увидел бы в скупо освещенной комнатушке седобородого старика в кожухе и пепельноволосую девушку с лицом, изуродованным шрамом во всю щеку. Увидел бы, как девушка содрогается от плача, как всхлипывает, как бьется в руках старика, а тот пытается ее успокоить, неловко и машинально гладя и похлопывая по содрогающимся в спазмах плечам.
Но это было невозможно. Никто не мог этого увидеть. Хата была хорошо спрятана среди камышей на болоте. На вечно покрытом туманами безлюдье, на которое никто не отваживался заглядывать.