— Мне от них житья все равно не будет. Не мытьем, так катаньем достанут. А сидеть и ждать, как овечка, когда на убой потянут, — вот им, сволочам! Кузьма Подрезов сапоги им лизать не станет, у него спина не гнется. Тебя, господин хороший, мне не иначе как Бог послал. Можешь на меня надеяться, без сомнений.
Николай Иванович, направляясь к Кузьме Подрезову, конечно, надеялся, что его предложение будет принято, но уж никак не ожидал, что оно будет принято столь горячо. Еще больше он удивился, когда Кузьма отправил дочь к родственникам в Сузун, а дом свой и лавку продал; последнюю, правда, по совсем бросовой цене, но сильно по этому поводу не переживал, говорил Николаю Ивановичу:
— Я наполовину ничего не делаю. Коли взялся за дело, запрягайся в хомут по всей правде, а не сбоку прискакивай. Говори, Николай Иванович, что делать надо.
Помощником он оказался незаменимым: смелым, осторожным и хитрым. А самое главное — надежным. Теперь, по прошествии времени, Николай Иванович верил ему, как себе.
Скоро Кузьма привел худого и злого даже на вид мужика. Это был Григорий Кузьмин, тоже бывший лавочник, разорившийся до основания и потому сердитый на весь мир. Григорий предоставил свой дом в полное распоряжение Николая Ивановича, был расторопен и абсолютно бесстрашен, хотя иногда он даже Николая Ивановича пугал своей неудержимой злостью.
Нет больше Григория Кузьмина…
Раздумывая обо всем этом, Николай Иванович снова поймал себя на мысли: люди, собравшиеся вокруг него, становились близкими, почти родными, и он начинал беспокоиться о них так, словно кому-то давал обещание, что не упадет с их голов ни единый волосок. Да куда там… О волосках ли речь, когда уже одна голова пропала? Николай Иванович ставил себе в вину смерть Григория, мучился и даже не пытался найти оправданий.
На улице совсем стихло. Гонтов в последний раз подбросил дров в железную печку, улегся и уснул.
Николай Иванович, продолжая маяться без сна, снова и снова оценивая свое нынешнее положение, а оценивал он его всегда трезво и здраво, вынужден был самому себе признаться, что последний акт сочиняемой им пьесы слишком уж затянулся. «Пора опускать занавес, — думал он, подводя итог своим раздумьям, — а то как бы не заиграться. Эх, еще бы Василия отыскать, куда он пропал?..»
6
И кто бы мог подумать, разыскивая Васю-Коня, что находился он в это время совсем рядом.
…За дощатой перегородкой тоскливо пела гармошка. Пела так, будто рассказывала, что в жизни человеческой печалей и горестей больше, чем радостей, и под ее звуки, проникающие в самую душу, хотелось безутешно плакать, а еще хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел. Внезапно гармошка оборвала свой плавный голос, басы сердито рявкнули, и за дощатой перегородкой стало тихо. В тишине Вася-Конь открыл глаза и беззвучно заплакал, чего он не делал давным-давно, с самого детства, не дозволяя себе постыдной слабости, и потому удивился, обнаружив, что слезы очень соленые.