Маленькая девочка шевельнулась во сне, и, словно застыдившись своих мыслей, Валя поднялась с диванчика и подошла к окну. За окном стояла ночь. Городские огни, ярко горевшие на Исаакиевской площади, не достигали замкнутого двора. Внизу, у самой арки, тлела слабая лампочка. Темные окна левого флигеля казались зловещими. Приглядываясь, Валя различила лучик света, ходивший по стеклам - изнутри. Кто-то, похожий на призрак, бродил в темноте, подсвечивал огромные окна, выходящие во двор. Вздохнув, Валя улеглась и затихла. Она уснула сразу, так и не дождавшись, когда Маша-Мария, оставившая ее в одиночестве, вернется и ляжет на свое место.
По обыкновению Панька вздумала стирать свои тряпки на ночь глядя. Она возилась, погромыхивая оцинкованным тазом. Звуки, долетавшие из-за двери, походили на раскаты грома. Шум воды довершал сходство с грозой. Дожидаясь, пока освободится ванная, Маша сидела смирно. Стараясь унять тревогу, она сравнивала коллизии, в которых и она, и новая подруга оказывались жертвами несправедливости, каждая по-своему. "Жертва, жерло, жернов", - Маша бормотала, как будто искала в словаре. Лампочка, горевшая под потолком, замигала и погасла. В темноте, под гром Панькиных тазов, оно подступало снова: голые тела на черной земле.
Во мраке, окутавшем сознание, белела дорога. Мимо калиток, замкнутых накинутыми крючками, двигались люди. Они шли, не оглядываясь на слепые дома. Что-то знакомое было в их руках. Кисти рук, похожих на отцовские, вздрагивали и шевелились в ходу, как будто в память о том, что так и не стали крыльями. Нежная пыль, поднятая башмаками, поднималась, оседая на коже. Темные фигуры, колыхаясь в белом мареве, становились мнимыми...
Родительская дверь скрипнула, вышел отец. "Ну что, сидишь в почетном карауле?" - прислушавшись к воде, бившей мощными струями, он усмехнулся и направился в кухню. Панька вышла из ванной, вытирая руки о фартук. Глянув исподлобья, она буркнула: "Все. Иди". Не заходя в ванную, Маша отправилась в кухню.
"Что там у вас случилось?" - отец спросил, как будто догадался. "Ее не пускают в комнату, издеваются", - она ответила уклончиво, потому что и словом не могла про этих голых. "Как это - не пускают? - отцовские глаза моргнули испуганно. - Надо пойти, не знаю, к коменданту, пусть найдет на них управу, на хулиганов. Ты, Мария, девочка умная, должна помочь и проследить". - "Хорошо", - Маша пообещала, зная, что не исполнит. Украдкой она глядела на отцовские руки, похожие на те, другие. "Помнишь, когда-то в детстве, ты говорил мне, твой отец погиб в Мозыре, когда фашисты заняли город". - "Ну, город! Так, городишко. Можно сказать, большая деревня". - "Я хочу знать, как он погиб?" - "Что тут знать... - отец начал тихо: - Еврей". "Как будто евреи - одинаково... - Маша говорила упрямо. - Это не ответ". - "Это тебе он не кажется ответом, но на самом деле..." - "Послушай, - Маша поднялась и заходила по кухне, - в конце концов, он - мой дед, я имею право..." Она не закончила, потому что увидела его лицо. Нет, Маша не могла ошибиться: так ее отец морщился, когда ему было стыдно. "Ты стыдишься его смерти?" - она выговорила ошеломленно. Неужели и отец знает минуты такого стыда...