Она показала мне тетрадку, и я увидел там свою фамилию и сразу успокоился. Не где-нибудь в стороне или на обороте, а в самой середине списка, одиннадцатый номер.
— Как интересно, — сказал я.
— Теперь поверил? — спросила она.
— Да, — сказал я и сел рядом с ней.
На меня опять не обращали внимания, но я думал, что все равно теперь им без меня не обойтись — надо же кому-то быть одиннадцатым номером. Не может быть, чтобы шел десятый и сразу за ним двенадцатый. Теперь я мог без всякой зависти слушать их разговоры и запоминать понемногу, как кого зовут, чтобы потом незаметно подружиться.
Девчонки больше всего кричали про Волкова.
— Регина Петровна, — кричали они, — а Волков опять глупости говорит! Волков такое сказал, что Боярская заплакала.
— Волков, явись сюда, Волков, — позвала Регина Петровна. — Что ты ей такое сказал?
Волков явился к ней по проходу, прикрываясь тюбетейкой со смеху. Он смотрел на нее, выставив глаза над краем тюбетейки, и она тоже смотрела на него, и оба они смеялись, еще ничего не сказав, — видимо, не могли уже без смеха смотреть друг на друга.
— Я ничего, — сказал Волков, весь трясясь. — Котька, скажи. Я только сделал вот так и стал просить, как нищий.
Он закатил глаза, протянул вперед тюбетейку и прошелся взад-вперед по проходу, подтягивая ногу руками, как хромой, — мы так и покатились.
— А пусть скажет, что он просил, пусть скажет! — закричали девчонки.
— И скажу! Боярская, сказать?
— Нет! — закричала Боярская. — Ни за что, не смей!
Волков подошел к Регине Петровне и тихо пропел ей в самое ухо (но я-то слышал):
— Потанцуем вечерком, потанцуем вечерком!
— Бессовестный, бессовестный! — закричали девчонки.
— Совести, подайте совести, — забормотал Волков и захромал на них, протягивая вперед тюбетейку. Девчонки разбежались.
— Ну, Волков, ну, перестань, раз им обидно, — упрашивала Регина Петровна, но от смеха никак не могла рассердиться, только хлопала по скамейке рядом с собой.
Волков посмотрел на нее нормальным лицом, потом снова скривился и начал кланяться на все стороны и благодарить.
— Спасибо, граждане, век вас не забуду, спасибо. А сейчас будет исполнена песня.
И он запел:
Эх, мчится-мчится, эх, скорый поезд по сто семнадцатой, эх, версте, а кочегару, эх, молодому кричит кондуктор, эх, на мосте…
И вдруг перестал. И ушел один к окну. Я смотрел за ним все время, боялся пропустить что-нибудь интересное, но он не шевелился и молчал в самое стекло. Так и не сказал больше ничего и не засмеялся за всю дорогу. Его звали, а он не оглядывался, прижался носом к стеклу, будто он, а не я, был настолько новенький и одинокий.