он имеет!
Он доезжает до хайвея и поворачивает на север, тащится вдоль края дюн в медленный подъем, к белым столбикам, за которыми высится маяк Ваконды, подпирающий толстое брюхо неба. Приглушенный мерный шум прибоя слева раздражает Уилларда, и тот включает радио. Но уже слишком поздно для местных станций, а гористый рельеф отсекает Юджин и Портленд. Выключает радио. Катит дальше, следуя за проблесками белых столбиков, ограждающих край шоссе над склоном. Теперь он забрался слишком высоко, прибоя не слышно, однако раздражение не отступает… Все этот Хэнк Стэмпер и его разглагольствования про хребет. Кем нужно быть, чтоб так реагировать на такой отчаянный звонок, чтоб отмахнуться от него своими «удачи» и «до свидания»?… Да кто дал ему право?
Когда он доползает до смотровой площадки на вершине, за каменной оградой, его подбородок дрожит, а когда подъезжает к повороту, именуемому в народе Смертьпантинкой, все тело его сотрясается в угрюмой ярости. Он минует поворот. Половина сознания уже готова вернуться и позвонить снова, ей-богу! Даже если этот человек не до конца понял, все равно он не имеет права на такое бессердечие. Тем более — когда он так виноват! он и его семейство. Нет! Определенно, нет у него такого права!
Уиллард заруливает в проезд к маяку, сдает задом, разворачивается. Дымясь от негодования, направляется обратно в город. Нет, господи, нет такого права! Хэнк Стэмпер ничем не лучше прочих людей! И хребет мой не слабее, чем у него! И я докажу! Ему! И Молоше! И всем! Да, докажу! И я любой ценой вышибу его из седла! Да! Обещаю, клянусь, я сделаю…
Машина свистит мимо стены столбиков по влажной извилистой дороге; Уилларда распирают гнев, и решимость, и жизнь; машину заносит в том самом повороте, что Уиллард выбрал несколькими неделями ранее, и он нечаянно сохраняет верность своему выбору и своему слову…
— О… слышали новости? Да… помните того рохлю, весь такой бесцветный, бледный, что держал прачечную, а с год тому еще и киношку прикупил? Уиллард Эгглстон? Да-с, сегодня утром соскребли его со скал под Головой Ваконды. Проломил ограждение — и опаньки, где-то прошлой ночью.
Старик сопроводил свое донесение громкой отрыжкой и вернулся к менее драматичным сплетням о городских тяжбах и тяготах. Он не ожидал, что кто-то из нас проявит чрезвычайный интерес к данному известию; тот человечек был слишком несущественной сущностью, чтоб кого-то из нас занимала его судьба. Даже Джо, известный своим состраданием ко всей и всякой городской фауне, признался, что об этом злосчастном трупе ему ведомо не больше моего: человечек продавал билеты в кино, и жизни в нем было поменьше, чем в любом игровом автомате у него в фойе. Все о нем мало что знали…