Все было прижато к земле – огромной раскрытой могиле!
В стороне от бараков высилось мрачное каменное здание. Тупо уставилась в небо квадратная труба.
Из трубы день и ночь валил густой дым и вырывались космы желто-красного пламени. Низкое небо, затянутое тучами, прижимало дым к земле. Он смешивался с плотным туманом болотистых испарений, и тогда все вокруг пропитывалось нестерпимым смрадом. От него сжималось сердце, подкашивались ноги. Говорить об этом здании избегали -за его дверью проходил последний рубеж жизни.
В стене здания, обращенной к баракам, чернели глазницы двух низеньких окон. И куда бы ни шел узник, они, казалось, неотступно следили за ним.
Над лагерем висело пепельно-серое небо. Этот кусок земли обходило даже солнце.
Ночью в неотапливаемых бараках люди тесно прижимались друг к другу, и часто скудное тепло живого отдавалось соседу, который в нем уже не нуждался.
Равные в своем ужасном бесправии, узники старались держаться. И держались. Окаменевшим молчанием звенел их гнев, намертво зажатый зубами.
Для этих людей, казалось, никогда не существовали такие простые слова, как «понедельник», «вторник», «февраль», «сентябрь»…
Время измерялось по-другому: от аппеля до раздачи «баланды», от выхода на работу в каменоломню до падения измученного тела на жесткие нары.
И еще – от «селекции» до «селекции».
***
Человека, которого в бараке прозвали «профессором» привезли ночью с очередным транспортом из Венгрии. Его втолкнули в барак. Указали на второй ярус. Два полосатых мешка оттолкнулись друг от друга, и новичок боком протиснулся в освободившуюся узкую щель…
Утром «профессор» замешкался с подъемом и умыванием. Пришлось объяснить ему нехитрые заповеди узника. «Профессор» молча выслушал, едва заметно кивнул.
Что Михаилу запомнилось в облике нового сосед? Может быть черные мохнатые брови и лысый, в крупных веснушках, череп? Печальные большие глаза и острый с горбинкой нос? Белые худые руки с тугими жгутами вен или, может, каким-то чудом сохранившаяся жилетка?
Возможно, он и в самом деле был профессором. Он стыдился своей ученой речи, своей привычки вставлять в речь афоризмы. Он еще сохранил отвращение к грязи и голоду. Трудно было сказать, сколько ему лет.
Когда по утрам к огромному плацу, на котором выстраивались узники, направлялся человек в белом халате, над полосато-серыми рядами нависала жуткая тревога. Все замирало. Предстояла «селекция»…
Изможденные, зачастую смертельно больные, пересиливая страх, узники старались выглядеть бодро, даже молодцевато.
От этого зависело все. Пол белым халатом немца – мундир. На петлицах короткие зигзаги молнии: СС. Похлопывая стеком по голенищам хорошо начищенных сапог, не спеша обходит он застывший в немом ожидании строй. Теперь главное – не показаться ему больным, слабым. Рявкающий выкрик: «гераус» – из строя! – и тот, кому подавалась эта команда, покидал живых и, еще сам живой, уже был только чем-то, предназначенным к отправке «туда» – в здание с квадратной трубой…