– К чему?
– Придут же сюда наши. Увидят наши имена, на Родине расскажут…
– Расскажут… Хорошо, если мать еще жива. Но она не поверит даже очевидцу. Мало ли что на стене написано… «Аллах керимдир»[50], – скажет она и будет ждать. Пообещает щедрый подарок святому, чтоб я вернулся… И будет ждать…
– А все-таки давай напишем. Вот я оторвал пуговицу. Это немецкая, штампованная. Чуть-чуть отогну, и будет стило.
Никонов опрокинул пустую парашу, встал на нее и процарапал на шершавой стене черточку.
– Пойдет, – сказал он. – Напишем так: приговорены фашистами к смерти, умираем сынами Родины…
– Это будет нашей могильной надписью?
– Да… Надо короче Отбросим мой глупый пафос и напишем просто: «Погибли честно. Петр Никонов из Клина, Мамед Велиев – Баку».
– Это подходит. Пиши.
***
Мамед лежит, закинув руки за голову. Глухо доносится в мрачное подземелье шаги охранника – четыре в одну сторону, четыре в другую. А в интервалах – мерные звуки падающих с потолка капель.
«Может быть, рассказать Петру о Светлане? – думает Мамед. – Рассказать о глупых былых сомнениях – примут ли в семье эту светловолосую девушку… И об июньской ночи в Нагорном парке, когда мы решили открыться родителям и скрепили свое слово первым поцелуем…».
Лезут в голову нелепые, несбыточные мысли: «Может, еще удастся вырваться из этих стен, и тогда Петр приедет в Баку… Познакомлю с ним Светлану: вот, Света, мой спаситель, мой самый близкий друг…».
Он лежит без сна.
Приближающийся топот, лязг отодвигаемых засовов… Это пришли за смертниками из соседней камеры. Гул голосов, прощальные выкрики…
Тишина.
И вдруг – далекая-далекая автоматная очередь…
Обостренная сознанием неизбежного конца, четко работает память. Перед мысленным взглядом Мамеда встают родной дом, ветка абрикосового дерева в цвету… золотистый пушок над верхней губой Светланы…
– Ты читал Тагора? – спрашивает вдруг Петр и, не дожидаясь ответа, продолжает: – «Мне стыдно за мою пустоту», сказало Слово Труду. «Я сознаю свою бедность, когда смотрю на тебя», сказал Труд Слову»…
Вот, брат, какой мудрый старик был!
И снова тянутся томительные часы. Обреченные лежат, прислушиваясь к шагам, которые могут оказаться шагами палачей, и к голосу своих воспоминаний.
– Одно остается нам, – снова нарушает Петр молчание: – умереть с достоинством. Скажу откровенно – страшно мне…
– Знаешь, Петро, когда мы еще только на формировании были, меня и всех нас, молодых, необстрелянных, волновало это: ведь, скоро под огонь идти… На счастье командиром взвода назначили к нам парня с орденом Красной Звезды за финскую. Мы к нему, так, мол, и так, скажите нам, как оно воюется, почем фунт лиха… Да, отвечает он, страшновато было. Отрываться от земли и идти в атаку, под пули – это только дурак скажет, что дело простое. Но, когда поднимали в атаку, для страха времени не оставалось. Хлопцы рядом, а я что, хуже их? Совесть и долг подымали!