— Что это?
— Слободка, — ответил Трушин.
— Давайте, Трушин, поближе.
Мы подъехали к паперти. Из двери вышел бородатый мужчина в синем халате и веснушчатый толстый мальчонка с чайником. Прямо с паперти он слил бородачу, тот вымыл руки, но, заметив нас, пошел навстречу.
— Инспектор Никитин? — спросил он.
— Совершенно верно. — Я поклонился.
— Художник Черноусов, — представился тот. — Извините, руки мокрые. А ну, Мишка, слетай к отцу, скажи, приехал из Москвы инспектор.
Поставив на ступеньку чайник, малец быстро побежал вниз, к слободке.
— Вы что, ждали меня? — удивился я.
— К нам приезжали из отдела культуры, предупреждали о вашем приезде. Заходите в храм, дорогой гость!
Простившись с Трушиным, я шагнул за художником в притвор, идущий в глубину уступами.
Не входя в церковь, Черноусов прижал меня к стенке и, горячо дыша луковым духом, зашептал:
— Тут у нас работает ваш московский студент, за длинным рублем погнался! Нахал! Стрекулист! Он расписывает главный плафон купола. Голову Христа залепил бумагой. Говорит, незаконченную работу не показывает. Смех! Так вы на него не обращайте внимания.
Мы вошли в церковь. На солее — возвышении пола у алтаря — сидел за мольбертом Юколов. Косой луч предвечернего солнца падал на икону апостола, которую он прописывал. Художник при виде меня встал, поклонился.
— Донат Захарович Юколов! — представил его Черноусов.
Посередине церкви возвышались леса, они пронизывали свод, барабан и подходили к куполу, на котором был изображен Христос, летящий по небу. Лицо действительно залеплено бумагой. С лесов свесился бородатый юнец и приветственно махнул рукой. Я ответил ему и перешел поближе к фрескам, написанным тусклой, невыразительной кистью ремесленника, к тому же не владеющего техникой фресковой живописи. На одной стороне было изображено исцеление апостолом Петром калеки, просящего подаяние у Красных дверей храма. На другой — ангел отворяет двери темницы, освобождая апостолов. Я знал эти легенды, их воплощение было из рук вон скверным.
— Фрески — это моя специальность! — говорил за моей спиной, горячо дыша мне в затылок, Черноусов. — Весь я тут!
Верхний ярус иконостаса уже закончен. Шесть икон апостолов стояли на тябле. Сразу можно было узнать три из них — работы Черноусова и три — юколовского письма, очень тонкого, выразительного и самобытного. Все шесть были покрыты лаком. Я притронулся к поверхности, она показалась мне зеркально ровной, удивительно чистой.
— Как вы этого достигаете? — спросил я Юколова.
— Это Никон Фадеевич, — смущаясь, сказал художник. — Секрет лака. Теперь такого и в помине нет.