Теперь у Соболева забот хватало, но третьего дня его ординарец Сережа Верещагин доставил от его превосходительства пышный букет алых роз. Розы стояли, как бородинские богатыри, и опадать не собирались. Вся палатка пропахла густым, маслянистым ароматом.
В брешь, образовавшуюся после ретирады генерала, устремился Зуров, убежденный сторонник кавалерийской атаки. Варя прыснула, припомнив, как лихо ротмистр провел предварительную рекогносцировку.
– Экое бельвю, мадемуазель. Природа! – сказал он как-то раз, выйдя из прокуренного пресс-клуба вслед за Варей, которой вздумалось полюбоваться закатом. И, не теряя темпа, сменил тему. – Славный человек Эразм, не правда ли? Душой чист, как простыня. И отличный товарищ, хоть, конечно, и бука.
Тут гусар сделал паузу, выжидательно глядя на барышню красивыми, нахальными глазами. Варя ждала, что последует дальше.
– Хорош собой, опять же брюнет. Его б в гусарский мундир – и был бы совсем молодец, – решительно вел свою линию Зуров. – Это он сейчас ходит мокрой курицей, а видели б вы Эразма прежним! Пламень! Аравийский ураган!
Варя смотрела на враля недоверчиво, ибо представить титулярного советника «аравийским ураганом» было совершенно невозможно.
– Отчего же такая перемена? – спросила она в надежде хоть что-то разузнать о загадочном прошлом Эраста Петровича.
Но Зуров лишь пожал плечами:
– А черт его знает. Мы с ним год не виделись. Не иначе как роковая любовь. Ведь вы нас, мужчин, за бессердечных болванов держите, а душа у нас пылкая, легко ранимая. – Он горько потупился. – С разбитым сердцем можно и в двадцать лет стариком стать.
Варя фыркнула:
– Ну уж в двадцать. Молодиться вам как-то не к лицу.
– Я не про себя, про Фандорина, – объяснил гусар. – Ему ведь двадцать один год всего.
– Кому, Эрасту Петровичу!? – ахнула Варя. – Бросьте, мне и то двадцать два.
– Вот и я о том же, – оживился Зуров. – Вам бы кого-нибудь посолидней, чтоб лет под тридцать.
Но она не слушала, пораженная сообщением. Фандорину только двадцать один? Двадцать один!? Невероятно! То-то Казанзаки его «вундеркиндом» обозвал. То есть, лицо у титулярного советника, конечно, мальчишеское, но манера держаться, но взгляд, но седые виски! Отчего же, Эраст Петрович, вас этак приморозило-то?
Гусар истолковал ее растерянность по-своему и, приосанившись, заявил:
– Я ведь к чему веду. Если шельма Эразм меня опередил, я немедленно ретируюсь. Что бы ни говорили недоброжелатели, мадемуазель, Зуров – человек с принципами. Никогда не посягнет на то, что принадлежит другу.
– Это вы про меня? – дошло до Вари. – Если я – «то, что принадлежит» Фандорину, вы на меня не посягнете, а если «не то», – посягнете? Я правильно вас поняла?