— По-драконьи.
— Знаешь, я думаю, что это видишь только ты, — по губам лекаря скользнула улыбка.
— А Веровек? — понимая, что даже если королевич и видит это, то ничего и никому не скажет, просто не зная, что еще сказать, прошептал Шельм.
— А где ты его видишь?
Шут обернулся. Королевича рядом с ними, действительно, уже не наблюдалось.
— Но мне приятно, — неожиданно мягко обронил лекарь.
Шельм сразу же снова посмотрел на него.
— С чего это вдруг?
— Ты беспокоишься.
— Конечно, беспокоюсь. Просто не хочу умереть со скуки, если ты надумаешь слинять в другой мир.
— И зачем бы мне это?
— Не знаю. Но у тебя же богатый опыт по бросанию тех, кому не посчастливилось быть запечатленным на тебя.
— Шельм, — устало выдохнул Ставрас.
— Что — Шельм? — взвился тот. — Хочешь сказать, я не прав?
— Прав. Но вовсе не обязательно меня в это тыкать раз за разом.
— Я не тыкаю. Я предостерегаю, — нахально объявил шут.
— Это в чем же?
— В том, что если вздумаешь сбежать, и в другом мире найду!
— О! Что это на тебя нашло, разбрасываться такими обещаниями? — неожиданно развеселился Ставрас, решив, по-видимому, что шут снова лишь паясничает.
И Шельм, действительно, рассмеялся ему в лицо. Но, отсмеявшись, произнес, отступая на шаг назад:
— А я не обещаю.
Лекарь выгнул брови. Ну, кто бы сомневался.
— Я даю слово, — совершенно спокойно произнес шут и еще спокойнее добавил: — На крови.
Поднял руку, выставив перед собой ладонь. И ровно по линии жизни ее прочертил кровавый магический надрез. Мир принял клятву, оплаченную кровью. За такую цену, отчего не принять?
— Глупый мальчишка!
— Мой меч всегда к твоим услугам, Ставрас Ригулти, — и короткий, подчеркнуто вежливый поклон.
— Выйдем во двор, Александр Ландышфуки, — рыкнул лекарь и поспешил в указанном направлении, не оборачиваясь. Он и так знал, что шут идет за ним.
Это же надо было такое учудить! Слово, данное на крови, нельзя нарушить даже в смерти, не говоря уже про жизнь.
Все перехлестнула ярость. Всю нежность, что он так отчаянно прятал, все тепло, что рождалось в глубине души при одном лишь взгляде на него, все доверие, к которому они так долго шли и через столь многое.
Сражаясь, он не видел лица, лишь глаза: бирюзовые, полные сейчас расплавленного, кипящего льда, и губы, вызывающе алые, тонкие, мужские, но все равно притягивающие взгляд. Он помнил их вкус. Слишком хорошо помнил. Он ловил себя на мысли, что хотел бы попробовать их снова, но не мимолетно, как в первый раз, а так, чтобы распробовать все оттенки послевкусия, так, чтобы впечатать в собственные губы все их трещинки, все изгибы. Но вместо поцелуев, он наносил удар за ударом, и каждый последующий был сильнее, отчаяннее предыдущего, и каждый из них должен был стать последним. Убить. Он теснил его со всех сторон, он был опытнее, куда опытнее в сражениях, и куда сильнее чисто физически. Магию ни один из них так и не применил.