Над председательским креслом — портреты Герцля и известных раввинов. Над книжным шкафом — прекрасная копия картины художника Берхта: Ягве сообщает спящему Иакову о богоизбранности возлюбленного народа.
Ротфельд стоит у этой картины, разглядывает, будто увидел ее впервые.
За ним сгорбился начальник жилищного отдела Фраге, от былого апломба не осталось следа.
— Нет, нет, вы, пан председатель, не можете представить, какой ужас на улицах.
— Какой ужас? Избивают и убивают евреев? — не отрывает Ротфельд своего взгляда от картины.
— На улицах строгий порядок, полно шуцполицейских, украинская полиция ничего себе не позволяет.
— Так в чем же ужас?
— О, это самый ужасный ужас — евреев изгоняют из жизни. Проверял выполнение приказа губернатора о передаче имущества, посетил много квартир. И что я увидел? Грабители и разбойники не нападают, но такого грабежа еще не бывало во всей еврейской истории.
— Кто же грабит?
Ротфельд отошел от картины, Фраге увидел необыкновенную бледность его лица, неряшливые пряди волос.
— Кто грабит? — Кроме них в кабинете никого нет, а Фраге снижает голос до хриплого шепота. — Власть грабит! Список разрешенных вещей не имеет никакого значения, можно брать только то, что не нравится немцам. И боже мой, как это делается! Чиновник вонунгсамта или присланный им полицейский объявляет: «На освобождение квартиры — час двадцать минут!». Горе тому, кто сошлется на сроки, указанные в объявлении губернатора. Хорошо, если не изобьют или не отвесят пощечину, только скажут: «Не поможет еврейская наглость! Десять минут уже съел, если не уберешься за час десять минут — вышвырнем, как паршивую собаку». Как за один час собраться? Не на дачу, не в гости к родственникам — на всю жизнь. Как собраться, когда за спиной убийцы с ножами? Нет, о том, что происходит, рассказать невозможно. Я деловой человек, видел, как разорялись люди, хоронил самоубийц, один неудачник застрелился у меня в кабинете. Это было неприятно, расстраивало, но не мешало жить и работать. Каждый отвечал за себя и должен был пенять на себя. Теперь от еврея ничего не зависит, его ум и предприимчивость не имеют никакого значения.
Ротфельд снова разглядывает картину художника Берхта, потрясен сообщением Фраге. Считал его бессовестным человеком, ничего не видящим, кроме своих интересов, а он… Не ошибся, такой он и есть, но в страданиях евреев узрел свой завтрашний день. Сегодня увидел! За оккупационные месяцы он, Ротфельд, много видел страданий евреев, сам немало пережил, но ему казалось, что теперь жизнь вошла в границы порядка. Тяжелого, несправедливого, но все же порядка. Лишили евреев многих человеческих прав; распоряжение губернатора, наконец, определило дозволенное и недозволенное. Для переселения предоставили время, достаточное, чтобы отобрать из всей предыдущей жизни — своей, родителей, дедов и прадедов — самые дорогие для сердца крохи. И снова блеф, снова наглый обман; по прихоти любого чиновника, любого полицая дозволенное становится недозволенным. Не таким ли окажется установленный для гетто порядок? Не такова ли будет призрачная власть юденрата? Раз все дозволено, губернатор может взять баснословную взятку и их, элиту еврейства, тоже загнать в гетто на смерть. Как дальше жить? И надо ли жить?!. Нет-нет, не смеет отчаиваться: ответствен не только за себя — за судьбу евреев. Перестанет действовать юденрат — для всего еврейства незамедлительно наступит неизбежная гибель. Для него — в первую очередь! Спасая евреев, приходится откупаться тяжелыми жертвами. Никакая цена не остановит, когда речь идет о жизни. Да и что видел Фраге? Ну, побывал в нескольких квартирах и увидел злоупотребления немецких чиновников, охочих поживиться еврейским добром. А если б еврейские чиновники выселяли немцев — разве они вели бы себя иначе? И наверняка Фраге посетил квартиры наиболее именитых евреев. Там имеются вещи и ценности, могущие разжечь чужой аппетит. В большинстве же еврейских квартир — барахло, на которое не посмотрит ни один немецкий чиновник. Там не возникают конфликты, там соблюдаются сроки и порядок выселения евреев. И чего этот паникер Фраге так расшумелся? До того расшумелся, что перешел на местечковый еврейский акцент, — такое никогда за ним не наблюдалось.