И Каннеру мерещится автомобиль, не Фиру успокаивает — свою нечистую совесть.
— Милая пани, очень вам сочувствую, но ведь и мы подневольные служащие, обязанные выполнять предписания властей. Два украинских полицейских привели в комиссариат трех очень милых детишек, как я теперь понимаю, ваших, и приказали задержать за нарушение порядка на улице. Пришлось выполнить, однако тут же у старшенького выяснил адрес и послал за вами функционера службы порядка.
— Не приходил полицейский, сообщили соседские мальчики, — теряя последние силы, прижимается Фира к стене.
Вскочил Каннер, пододвигает стул:
— Садитесь! Очень прошу, милая пани, садитесь. Подвел Фиру к стулу, усадил, налил из графина воды в стакан:
— Выпейте, милая пани, и успокойтесь. На все божья воля!
— Где мои дети?
— Это же надо, такая беда! — Каннер огорченно покачал головой. — Не успел дойти до вас полицейский, и я ничего не смог сделать. Приехали паны из украинской полиции, забрали всех задержанных и увезли. Уговаривал не брать детей — и слушать не стали. Ужасное время!
— Куда увезли моих детей?
— Точно не знаю, но думаю, что в тюрьму на Лонцкого. Обычно туда увозят задержанных.
«Мои дети на Лонцкого!» — Фира знает эту тюрьму: ежедневно туда гонят львовян, ежедневно вывозят оттуда трупы.
Вышла Фира на Замарстыновскую, идет в одном платье, не чувствует холода, ничего не видит, не слышит.
На Пелтевной, у выхода из гетто, остановил полицейский:
— Ваш документ?
— Моих детей увезли на Лонцкого.
Взглянул еврей-полицейский на полураздетую женщину, не выдержал безумного взгляда, отвернулся.
— С той стороны ворот стоит украинский полицейский, он не выпустит без документов в арийский район.
Не доходят до Фиры слова полицейского:
— Мои дети на Лонцкого!
«Эта несчастная лишилась рассудка! Чем-то напоминает мою жену! Никто ей не поможет, даже бог здесь бессилен, а в арийском районе ее ждет смерть. Может, желанная смерть, может, ей требуется… Сейчас требуется! Тут все теряют детей и родителей, а живут… Не все живут… Молодая, очухается, еще поживет…» — Тормошит Фиру за плечо, втолковывает:
— Идите в комиссариат еврейской полиции, просите у них документ. Без документа не выйти из гетто.
Шагает Фира по Замарстыновской. Холодно, дрожь бьет по телу. Зашла домой, надела пальто, взяла мельдкарту и снова направилась в комиссариат.
Аспирант Каннер встретил менее приветливо.
— Слушаю, милая пани!
— Мне надо на Лонцкого!
— А мне на луну!
Отскочила полицейская шутка от огромного материнского горя. Как он смеет, как может!
«Дурно воспитана, не умеет вежливо разговаривать», — разглядывает Каннер искаженное скорбью лицо. — Все же мать, все же сегодня потеряла детей. И ему не легко, ой как не легко. Каждый день он, еврей, должен решать, каким евреям жить, а каким умереть. Эта просится на Лонцкого, сама лезет в могилу. Как ему поступить? Смеет ли отправить на гибель обезумевшую женщину? Может ли отказать матери, желающей быть до конца со своими детьми? Пусть решает сама!