В Стрыйской гимназии обучались дети шляхтичей и городских богачей, по сравнению с ними отцовская жизнь выглядела убогой и жалкой. Не видел радости от власти над местечковыми нищими жителями, да и власть эта ненадежна и призрачна. Легко могла ускользнуть, не обладал отцовской хваткой и изворотливостью. Разорился бы, ждала участь нахлебника другого хапуги, стал бы посмешищем нищих, таким, как «недоделанный» Ицик. И это еще не предел, мог опуститься до местечковых низов — говорящей грязи единственной улицы, попрошаек, униженно вымаливающих жалкое пропитание. Ни один вариант не устраивал, даже лучший — повторение отцовской судьбы. И по-отцовски верил во всевластие денег, без богатства не могло быть стоящей жизни. Решил завоевать богатство не отцовским путем, своим интеллектом. Не раз бывал в особняке соученика Наума Нахмана, наслышался от него, как легко и красиво зарабатывает огромные деньги отец-адвокат. И он может стать адвокатом, хватит ума, терпения, сил. После Стрыя — европейского городка, с красивыми домами и плохо мощеными улицами — следующим этапом к богатству мог стать только Львов. Там найдет свое место среди господ, разъезжающих в самых красивых ландо. Ради этого горы своротит, надо будет — пролезет через ушко иголки. Надеяться не на кого, на всемогущие в Букачевцах отцовские кроны во Львове сможет лишь скромно учиться. Очень скромно! Перед отъездом во Львов отец устроил прощальный обед. Припекала жара, стол накрыли в саду. Красуется фаршированная рыба, кисло-сладкое мясо, взвар, штрудл, наливка. Раскладывает мать по тарелкам, появляется нищий седобородый старик, просит пожертвовать сироте на приданое.
— Знаем ваших сирот! — ухмыльнулся отец, обтирая жирные губы.
— Да будут далеки живые от мертвых! — поклонился старик. — Подайте хоть хлеба кусочек.
Стыдно Адольфу, мать отвернулась в сторону, лицо отца покраснело от гнева.
— Терпеть не могу попрошаек! Уходи, старик, по-хорошему, не вводи в грех.
Поклонился старик, зашаркал и скрылся. В тягостном молчании сидят за столом, лишь у отца не пропал аппетит. Разлил наливку по рюмкам, задумчиво посмотрел на сына.
— Делец из тебя не получится, с легким сердцем отпускаю во Львов. Говорят, к адвокатам идут хорошие деньги, почет и уважение. Для меня все равно, как делать деньги, но их надо делать, иначе ты — грязь, ничто. Сын Менахема Ротфельда не может быть грязью, готов четыре года давать на учебу. Четыре года, и ни одного дня сверх того. Не собираюсь швыряться кронами, живи скромно, имей в голове только учебу. Ты уже отрезанный ломоть, я должен думать о других детях, о деле, о старости. На вас не надеюсь, только на деньги. Такова жизнь, а она установлена… — недоговорил, ткнул пальцем в небо.