Так прошло шесть дней.
Мы заключали друг друга в объятья каждый раз, когда для этого подвертывался подходящий случай. По ночам лежали, тесно прижавшись друг к другу, и забывали обо всем: о войне, о морали, о целом мире.
Дважды сирена, возвещавшая воздушную тревогу, возвращала нас к действительности, и Кордес вынужден был, спрыгивая с моей кровати, красться в свою комнату, а уже оттуда, словно не окончательно проснувшись, спускался в погреб…
* * *
Из коридора, ведущего в комнаты, донеслись голоса; можно было услышать быстрые шаги, как будто что-то случилось. Здесь и сегодня я рассказываю все человеку, впервые мною встреченному. Даже то, о чем раньше я никогда ничего не говорила. Я рассказываю решительно все и порой останавливаюсь, задавая себе вопрос: не бесстыдно ли это… Нет, отвечаю я себе; это, конечно, безумство, но так сложилась жизнь…
Все снова затихло вокруг нас. Я достаю сигарету из пачки, которую мне протянул, не говоря ни слова, Деган. Он ободряюще кивает, и я продолжаю.
* * *
В то время мой отец был поглощен процессом против нескольких иностранных рабочих. Они, должно быть, от голода, воровали кур, и новый молодой прокурор настаивал на смертном приговоре. Мой отец, будучи защитником, всеми силами старался смягчить наказание. Он был тогда отрешен от мира, погружен в дела, и почувствовал себя по-настоящему счастливым, когда у нас появился Кордес, с которым он мог исполнять Баха и Вивальди. О нашей тайне он не знал ничего.
Однажды, поглядев на меня поверх очков, он изрек, что я стала в последнее время что-то уж очень бледной.
— Неплохо бы попить апельсиновый сок, несколько недель поесть овсяную кашу со сливками, но у нас есть только отруби, еще могу предложить клейкий черный хлеб и сок репы… Проклятые времена!
Кордес каждое утро где-то пропадал. Я не знала, что он делал и где он был. На седьмой день его вызвали в Берлин. Он обещал вернуться через пару дней, но отсутствовал целых пять недель. Я, по настоянию отца, упаковала его чемодан, который мы вместо с тетей Юлией доставили на вокзал и переслали по указанному адресу в Дрезден, куда Кордес поехал после Берлина.
Я написала ему три письма. У меня не было никакой возможности, живя в маленьком городке, да еще под надзором отца, получить ответ по почте, а просить Кордеса посылать мне письма на адрес какой-либо подруги я не решилась.
Наконец я получила от него открытку, адресованную отцу. Курт сообщал, что в середине декабря у него снова будут дела в нашем городе, и спрашивал, сможет ли он в течение восьми — десяти дней рассчитывать на гостеприимство в нашем доме.