К вечеру батальону — вернее, его остаткам — пришлось отойти. Из списков личного состава писарь вычеркнул мичмана Лиферова Бориса, а матери его пошла похоронная. Но почтальон не вручил ее адресату — в тот же день пятисоткилограммовая бомба оставила на месте домика Лиферовых огромную воронку…
И вот они снова встретились. Какие же события в жизни Бориса уместились меж этих двух дат — между знойным, пропитанным пороховой вонью и сладковатым трупным смрадом, августовским днем тысяча девятьсот сорок первого и уютным октябрьским вечером в Москве тысяча девятьсот шестьдесят шестого?..
Об этом и вел свой рассказ Борис Андреевич, суховато, конспективно, даже, пожалуй, отстранение — словно все это происходило не с ним, а с посторонним, хотя и хорошо знакомым человеком.
…Он не был убит миной. Он очнулся от контузии на следующее утро, когда над степью вставало мрачное солнце, не предвещавшее ничего, кроме нового боя. С ужасом услышал неподалеку немецкую речь. Смех. И опять тишина. Он пошарил вокруг — ни автомата, ни винтовки, ни гранаты. Ничего… Он выглянул из полузаваленного окопа — никого не было видно. И, выбравшись из окопа, он пополз к солнцу. Несколько раз впадал в забытье, приходил в себя и снова упрямо полз. Голода он не чувствовал, но во рту так пересохло, что казалось, в теле не осталось ни капли влаги… И вдруг удивленный возглас: «Рус!.. Зи да, рус! Рус, ком хир, ком, ком!» Впереди, шагах в пятнадцати, стояли трое немецких солдат. Он неожиданно нащупал рядом камень — какая это была радость! Медленно встал и пошел к солдатам, сжимая в кулаке камень — свое последнее оружие. В пяти шагах от немцев он остановился, хрипло проговорил — крикнуть у него не было сил: «Смерть Гитлеру!» — и швырнул камень в долговязого ефрейтора… А теперь пусть стреляют!
Но долговязый легко уклонился. Солдаты не выстрелили. Они даже не подняли автоматов. Они загоготали, а ефрейтор с добродушным высокомерием сказал: «О, рус зольдат есть храбри зольдат. Молодьец! — он подошел к Борису и потрепал его по плечу. — Абер етц иди нах плен. Поньял?»
И Борька впервые в жизни заплакал: так мог разговаривать с советским моряком только фриц, уверенный в скорой победе…
Потом лагерь военнопленных, охраняемый солдатами Антонеску. Побег. Неудача. Тюрьма в Одессе. Слухи о том, что партизаны взорвали военную комендатуру — бывшее здание НКВД на улице Энгельса. Погибло много фашистских офицеров. Говорили, что сам правитель Транснистрии профессор Алексяну в бешенстве переколотил в своей резиденции всю посуду… А вскоре в камеру, где сидел Борис, бросили еще шестерых — здорово избитых. В одном из шестерки он узнал Шлейфера…