– О, не знаю, право. Трудно что-нибудь сказать заранее.
– Обратно в контору?
– Разумеется.
– Она мила, не правда ли?
– Ты находишь?
Он был настороже. Паула откинулась на минуту в тень.
– У нее грязная шея.
– Испачкана карандашом, – заметил Дирк.
– Это необязательно, – возразила Паула.
Дирк повернулся, чтобы взглянуть на нее. Ему показалось, что он видит ее впервые. Хрупкое, искусственное что-то в ее облике и какая-то резкость, что-то мелкое – в душе. Так казалось Дирку.
Иллюстрация для Кредитного общества была окончена через десять дней. За это время Дирк дважды побывал в мастерской на улице Онтарио. Даллас, казалось, не придала этому значения. Точно так же незаметно было в ней ответного интереса к нему. В оба свои посещения он застал ее в разгаре работы. Первый раз она была в таком же самом виде, как при Пауле. Во второй раз на ней был свежий передник блекло-желтого цвета, который очень шел к ее волосам, и щегольские сафьяновые туфельки на высоких каблуках. Дирк подумал, что она похожа на маленькую девочку, которую только что умыли и одели во все чистенькое.
Дирк вообще много думал о ней. Он говорил о ней с кем мог небрежным и беспечным, как он был убежден, тоном. Ему нравилось говорить о ней. Он и матери о ней рассказал. Селина взглянула на него внимательно, сказав только: «Мне было бы приятно встретиться с ней. Я таких девушек никогда не встречала».
– Я попрошу у нее разрешения привести тебя в студию как-нибудь, когда ты будешь в городе.
Совершенно невозможно было застать ее хоть на минутку одну. Это его раздражало.
В мастерской постоянно толкались какие-то чудаковатые типы, порой внушающие интерес и даже уважение. Все больше начинающие свою карьеру – затертая, жалкая публика. Здесь толкались и какая-то рыжая и норовистая девица, изучающая искусство, которую Даллас поддерживала до получения ею из дому денег, и увешанная жемчугом оперная певица, приглашенная на двухнедельные гастроли в Чикаго. До прихода Дирка Даллас долго сидела в сумерках за роялем с Бертом Кольсоном, чернокожим актером Кольсон пел ужасные модные песенки, вульгарность которых несколько сглаживало его исполнение. В этом худом, со впалой грудью темноглазом комедианте был какой-то удивительный, заражающий пафос, какое-то удивительное чувство ритма, что-то неуловимое, что влекло, располагало к нему всех. Он разговаривал, как чистильщик сапог, и пел, как ангел. Даллас за роялем и он, наклонясь над ней, творили чудеса. Оба были просто в экстазе. Они едва заметили вошедшего Дирка. Даллас кивнула ему и снова отдалась игре. Кольсон пел какую-то дешевую сентиментальную балладу так, словно это была какая-то трагическая народная песенка. Лицо певца и простертые вперед руки дополняли это впечатление. У Даллас были слезы на глазах. Когда они кончили, она сказала.