Обе женщины являли собой классический тип старой девы Новой Англии. Неизменные митенки на руках, очки, Библия, прохладные и унылые парадные комнаты, в которые никто не входит, во всем педантичный порядок и целый ряд незыблемых правил насчет того, что можно и чего нельзя делать маленьким девочкам. Селине казалось, что тетки ее пахнут сушеными яблоками. Однажды она нашла такое высушенное яблоко со сморщенной кожицей в ящике своей школьной парты. Она его понюхала, долго разглядывала его морщинистую увядшую розоватую кожу – и затем, откусив кусок из любопытства, поспешно и с отвращением выплюнула, совсем не заботясь об изяществе манер: яблоко оказалось внутри совсем черным и заплесневелым.
В одном из писем к отцу, ускользнувшем от цензуры тетушек, Селина излила свое отчаяние. Он тотчас же приехал за ней, никого не предупредив, и, когда Селина неожиданно увидела его, с ней в первый и последний раз в жизни сделалась истерика.
Следующий период жизни – от двенадцати до девятнадцати лет – она была счастлива. Они приехали в Чикаго, когда Селине было шестнадцать, и остались там навсегда. Селину отдали в пансион для молодых девиц мисс Фистер. Когда отец привел ее туда, он был так почтительно любезен, мил, так пленительно улыбался и выглядел при этом таким печальным, что пробудил целую бурю чувств в обширной груди начальницы пансиона и привел ее к убеждению, что дочь такого человека достойна вступить в избранный круг воспитанниц пансиона. Он работает в большом мануфактурном деле, объяснил он почтенной даме. Чулки, ну и, знаете, прочее в таком роде. Вдовец. Мисс Фистер отвечала, что понимает.
Ничто в наружности Симона Пика не напоминало о его профессии. Не было ни шляпы с широкими полями, ни развевающихся усов, ни сверкающих глаз, ни чересчур блестящих ботинок, ни яркого галстука. Правда, он носил в булавке, которой была заколота его манишка, редкой красоты и ценности бриллиант. И шляпа его сидела всегда чуточку набекрень. Но эти мелочи в глаза не бросались.
А все остальное было безукоризненно comme il faut[1]. Перед вами был господин несколько болезненный и кроткий на вид, не то застенчивый, не то недоверчивый, но с приятными манерами и выговором жителя Новой Англии. Выговор этот был как бы еще одним доказательством порядочности, так как по нему всякий более или менее сведущий человек мог сообразить, что его обладатель – из вермонтских Пиков.
В Чикаго, с его шумной и нарядной жизнью, Симон чувствовал себя как рыба в воде. Его можно было ежедневно встретить в игорном доме Джеффа Генкинса, поражавшем красной плюшевой мебелью и зеркалами, или у Майка Мак-Дональда на Кларк-стрит. Он играл с переменным везением, но умудрялся всегда добыть столько, чтобы по меньшей мере было чем уплатить мисс Фистер за ученье Селины. Когда же Симон бывал в выигрыше, они обедали в знаменитом Палмер-Хаусе, где им подавали цыплят, перепелок, замысловатые супы и яблочные пирожные, которыми славился этот ресторан. Лакеи увивались вокруг Симона, хотя он редко обращался к ним и, заказывая что-нибудь, никогда не поднимал глаз. Селина в эту пору их жизни в Чикаго была очень счастлива. Встречалась она только с молоденькими девушками – воспитанницами их пансиона. О мужчинах, если не считать отца, знала столько же, сколько монахиня в келье. Пожалуй, даже еще меньше: монахини уж хотя бы из Библии не могут не знать кое-что о страстях, живущих в душе мужчин и управляющих их поступками.