– Восемьдесят! – внезапно заорал Гаррис ванн Вуутен, девятнадцатилетний толстяк, сын состоятельного фермера из Нового Харлема, известный своим обжорством.
Адам потер руки.
– Ну, дальше. Доллар. Один доллар! Оскорбление предлагать меньше доллара за эту корзинку. – Он снова поднял салфетку, понюхал, изобразил восхищение. – Друзья, если бы не присутствие миссис Оом, я бы сам, я, бедняк, отдал доллар за эту корзину. Доллар. Кто больше? Не правда ли, я не ошибся? Вы сказали доллар, Первус де Ионг?
Но де Ионг оставался молчаливым, неподвижным, бесстрастным зрителем.
– Восемьдесят центов! Я скажу вам кое-что, джентльмены. Шепну секрет!
Лицо Адама налилось кровью от выкрикиваний.
– Слушайте. Там не цыплята, в этой восхитительной корзинке. Там – жареная утка. – Он вытер лицо красным платком, высоко держа руку с молотком. Это был последний козырь в игре.
– Восемьдесят пять! – стонал толстый Гаррис ван Вуутен.
– Восемьдесят пять! Восемьдесят пять! Восемьдесят пять! – Стук.
– Продана Гаррису ван Вуутену за восемьдесят пять.
Словно вздох пронесся по всему залу. Стон, как порыв ветра перед бурей, затем гул разговоров, неописуемый шум. Богатая вдова Парленберг должна ужинать с мальчишкой ван Вуутеном, с толстяком Гаррисом! А там в дверях, болтая с учительницей, словно они знакомы много лет, стоял Первус де Ионг, и его деньги оставались все еще при нем, в кармане.
Адам Оом был сердит. Лицо его было красно от негодования. Он ведь славился как аукционист, а тут вдруг шедевр его аукциона, корзина вдовы Парленберг, принесла с натяжкой и конфузом лишь восемьдесят пять центов, да и к тому же еще эта неудача восстановит против него богатую и влиятельную вдову. Гаррис ван Вуутен под всеобщий смех и аплодисменты пробрался вперед, чтобы получить свой приз. Корзина была такая увесистая, что даже широкие плечи Гарриса невольно согнулись под ее тяжестью. Да, здесь было достаточно вкусных вещей даже для такого обжоры, как он. Торжествующе ухмыляясь, он унес свою добычу.
Адам Оом суетился среди кучи корзин у его ног на полу. Но вот ноздри его раздулись, и он, усмехаясь, поднял высоко какой-то маленький предмет. Узкие глазки блестели, и деревянный скипетр стуком призывал всех к молчанию. Высоко, в одной руке, он держал ящичек Селины, в белой бумаге, перевязанный красным бантом с воткнутой в него зеленой веточкой. Изображая величайшую осторожность и бережность, он поднес его к глазам, чтобы прочесть имя на крышке, затем снова поднял, подмигивая зрителям.
Он ничего пока не говорил. Ухмыляясь, Оом все держал ящичек, поворачивая его во все стороны, как бы желая дать возможность всем разглядеть его. Перед глазами публики, толпившейся вокруг Адама, только что была огромная, туго набитая корзина. Контраст был слишком неожиданным, слишком резким. Взрыв смеха прокатился по залу и, разрастаясь, превратился в гомерический оглушительный хохот. Адам Оом, довольный эффектом, поводя глазами во все стороны, торжественно, медленно опустил коробку ниже. Наконец сделал знак, призывающий к вниманию. Смех утихал. Прочистив горло кашлем, аукционист начал: