– Ощущали вы когда-нибудь страх, миссис Пуль, – страх при мысли о замужестве?
Руки у Марты были в огромной бадье, в которой она месила тесто. Она швырнула горсть муки па стол, затем другой рукой – огромный ком теста туда же и снова принялась энергично месить. Она коротко засмеялась в ответ.
– Я убегала.
– Да что вы? Вы серьезно это говорите? Хотели убежать? Но отчего же? Разве вы не любили, разве вам не нравился Клаас?
Марта нагнулась еще ниже над бадьей, краска залила ее щеки, и взгляд стал вдруг таким молодым. Марта стала похожа на юную девушку.
– Разумеется, он мне нравился.
– Однако вы убежали.
– Недалеко. Я вернулась. Никто и не знал, что я убегала. Но это было.
– Отчего же вы возвратились назад?
Марта изложила свою философскую теорию (и не подозревая, что это можно назвать таким громким именем) в следующей фразе:
– Потому что далеко все равно не убежишь. Нельзя убежать от жизни – разве только, если перестанешь жить.
Девичье выражение исчезло. Марта стала старой, как мир. Ее сильные руки снова засновали над тестом. На ступеньках за дверью Клаас и Якоб закапчивали какие-то приготовления к поездке в город, которую они совершали еженедельно.
Перед Селиной встала трудная задача снова завоевать доверие и расположение Ральфа.
Он напоминал маленького доверчивого зверька, раненного рукой, которой он доверился, и теперь пугливо от нее сторонившегося Она расточала этому мальчику ласки, внимание, заботы, какие никогда не доставались на долю человека, за которого она собиралась замуж. Ральф однажды спросил ее с мучительным усилием: «Зачем вы выходите за него?» (Он никогда не произносил имени де Ионга.)
Селина глубоко задумалась. Что ей сказать этому ребенку? Ответ, который был у нее на языке, не удовлетворил бы его, не был бы им понят. Ей пришла на память строчка из одной книги: «Чтобы служить ему и следовать за ним по всему миру». Но Ральф оборвал ее:
– Это не объяснение. Это – из книжки. Во всяком случае следовать за ним по свету – это глупости. Он останется здесь, в Верхней Прерии, на всю свою жизнь.
– Откуда ты знаешь? – Селина почти сердилась. Ее больно кольнуло это замечание.
– Знаю. Он будет всегда жить здесь.
Но Ральф не мог долго сохранять свою оборонительную позицию. Они снова были неразлучны с Селиной. Копали грядки, сажали цветы во дворике перед домом Первуса. Сажать тюльпаны было уже поздно.
Первус привез ей из города семена. Тут были все сорта, от мака до астр, от пурпурных касатиков до розовых, как утренняя заря, глорий. Селина, выросшая в городе, ничего не понимала в сортах семян, но настаивала на старомодном садике – флоксы, гвоздики, анемоны, резеда. Они работали усердно, стараясь украсить убогую ферму де Ионга, выделявшуюся своей непривлекательностью даже среди квадратных и приземистых построек Ай-Прери. Другие домики по крайней мере сверкали чистотой, а этот был запущен и неопрятен и внутри и снаружи. Этой серой, порядком истрепанной непогодами коробке было уже без малого тридцать лет. Со стен давно исчезли всякие следы краски, плетень был полуразрушен. Занавески на окнах были ветхи и грязны, даже парадная комната внизу – сырая, мрачная. Старуха, хозяйничавшая в доме де Ионга, сновала целыми днями взад и вперед с ведром и мокрой тряпкой в руке. На столах всегда стояла куча грязной кухонной посуды, и все имело такой вид, будто здесь от одного обеда или ужина до другого никогда не успевали прибрать и вымыть. Весь дом был словно отмечен печатью неуютности и запущенности, которые всегда свидетельствуют о том, что нет женщины, которая бы любила того, кто живет в нем.