С того вечера, как вернулась его жена со своей дочерью, в воздухе словно повеяло таким ветром, от которого счастье ему изменило. Памятный обед с друзьями в «Королевском гербе» оказался Аустерлицем Хенчарда; правда, у него с тех пор не раз бывали удачи, однако он ужо перестал идти в гору. Он знал, что не быть ему в числе олдерменов, этих пэров буржуазии, и мысль об этом терзала его сердце.
– Ну, где же ты была? – небрежно спросил он падчерицу.
– Я гуляла по аллеям и на кладбище, отец, и очень уморилась.
Она хлопнула себя по губам, но – поздно. Этого было достаточно, чтобы взбесить Хенчарда, особенно после неприятностей, пережитых им в тот день.
– Не смей так говорить! – загремел он. – «Уморилась»! Хороша, нечего сказать! Можно подумать, что ты батрачка на ферме! То я узнаю, что ты прислуживаешь в харчевнях. То слышу, как ты говоришь, словно неотесанная деревенщина. Если так будет продолжаться, не жить нам с тобой в одном доме!
После этого заснуть с приятными мыслями можно было, только вспоминая о даме на кладбище и надеясь на новую встречу с ней.
Между тем Хенчард долго не ложился спать и думал о том, как глупо и ревниво он поступил, запретив Фарфрэ ухаживать за девушкой, которая оказалась чужой ему, Хенчарду: ведь если бы он позволил им сблизиться, она теперь не была бы для него обузой. Наконец он вскочил и, подойдя к письменному столу, сказал себе с удовлетворением:
«Ну, он, конечно, подумает, что я предлагаю ему мир и приданое, – ему и в голову не придет, что я просто не хочу держать ее у себя в доме и никакого приданого не дам!»
И он написал следующее письмо:
"Мистеру Фарфрэ.
Сэр, по зрелом размышлении я решил не препятствовать Вашему ухаживанию за Элизабет-Джейн, если она Вам нравится. Я поэтому снимаю свой запрет, но требую, чтобы все происходило за пределами моего дома.
Уважающий вас М. Хенчард".
На следующий день погода была довольно хорошая, и Элизабет-Джейн снова пошла на кладбище, но пока она искала глазами даму, она вдруг увидела Дональда Фарфрэ, проходившего за воротами, и взволновалась. Он на мгновение оторвал глаза от записной книжки, в которой, видимо, что-то подсчитывал на ходу, но на девушку, казалось, не обратил внимания и скрылся из виду.
Чрезмерно подавленная сознанием своей никчемности, она подумала, что он, вероятно, презирает ее, и, окончательно упав духом, присела на скамью. Она предалась мучительным мыслям о своем положении и невольно проговорила:
– Ах, лучше бы мне умереть вместе с милой моей мамой! За скамьей у ограды была протоптана тропинка, и люди иногда ходили по ней, а не по дорожке, усыпанной гравием. Кто-то задел за скамью; девушка оглянулась и увидела, что над нею склонилось лицо, закрытое вуалью; однако его можно было узнать – это было лицо молодой женщины, которая приходила сюда вчера.