И вот теперь, оглушенный какой-то невидимой силой, он потерял точку опоры и шагал по улице с ощущением человека, неожиданно и непонятным для него образом оказавшегося на чужой, незнакомой земле. Он настолько потерял веру в реальность своих восприятий, что ему хотелось остановиться и ущипнуть себя за щеку, чтобы почувствовать боль и установить, что все его чувства в порядке и что все увиденное и услышанное в кабинете начальника не было сном. Хотя щипать себя за щеку, в сущности, и не было нужды — и так при каждом шаге ботинок касался мозоли на левой ноге, и он ощущал острую боль, словно от укола раскаленной иголкой. Боль эта доказывала, что он не спит, что все органы чувств у него в порядке и что происшествие в кабинете начальника было явью, хоть и чудовищной.
Так что же случилось?
Портфель был его, он мгновенно узнал бы свой портфель среди тысячи чужих. Да и как мог бы попасть к нему в руки чужой портфель, если он по дороге от дома до канцелярии никуда ни на секунду не заходил? Он даже газеты утром не покупал, он хорошо это помнил. А потом портфель лежал перед ним на столе, все время был у него на глазах, а сам он ни разу не вставал со стула, пока не пришел рассыльный. Следовательно, чужая рука не могла его коснуться.
Но, если чужая рука не касалась его, как же объяснить исчезновение плана и замену его чужим, фальшивым?
Притом фальшивый план во многих отношениях был похож на настоящий: топографическая схема та же, а объяснения к условным знакам как будто написаны им самим, его почерком.
Не было только пунктирных линий — ими он обвел то место, где в первый раз увидел зеленый камень. Не было и красной звездочки — условного знака, который обозначал отправную точку в сложной системе подземной ориентировки.
Вместо красной звездочки и пунктиров план был испещрен маленькими красными кружочками. Одни указывали на глубокие участки реки, другие — на песчаные пляжи; вообще это была увеселительная топографическая схема, которую он не мог представить себе даже во сне.
И все-таки эта схема была фактом, и он нес этот факт в своем портфеле, а его плана не было, его план унесли куда-то невидимые силы. Унесли — но когда, как?
Накануне он работал над планом до поздней ночи. И так устал, что лег, не раздеваясь. Из тех последних минут, пока сон не свалил его, в памяти у него сохранились два его поступка: он положил папку с готовым планом в портфель и, прежде чем погасить лампу, вытряхнул за окно пепельницу — он не переносил запаха окурков и табачного пепла. И это было все.
Потом, когда сон уже сомкнул ему веки, в затуманенном сознании ожило знакомое чувство вины. Оно всегда появлялось у него, когда уже ничего нельзя было исправить: сделает что-нибудь некрасивое, плохое, а потом сам об этом жалеет и ругает себя. Вот и сейчас — вытряхнул целую кучу окурков во двор, прямо под окно, разве культурные люди так делают? «Культурные люди не бросают мусор в окно», — отругает его завтра Савка и вздохнет: «Эх, Андрей, ну что ты всегда меня перед мамой в такое положение ставишь? Неужели так трудно приучиться к порядку?»