Фактически, говорить было не о чем. Много времени прошло с тех пор, когда Венеция могла выступить со своими силами. Пять, даже два-три года назад смелые, решительные действия в оборонительном союзе с Австрией могли бы решить дело. Но не теперь. К началу лета 1796 года оставался только один шанс — покориться своей участи, впустить французов и надеяться, что эта буря минует быстро. Несмотря ни на что, когда такая возможность была предложена, Венеция отвергла ее.
Нам не известно, как долго Бонапарт всерьез рассматривал идею союза с Венецией. Возможно, эту мысль он обдумывал с самого начала, затем отложил до лучших времен, занятый другим, потом увидел, что эти времена настали. С другой стороны, неясно, какую выгоду мог он видеть в том, чтобы состоять в дружественных отношениях с государством, которое, как он знал, всецело полагалось на его милость и которое могло сильно ограничить ему свободу действий, приобретенную после обычной победы. Но все-таки он решил придерживаться дружественных отношений и делал это старательно. Менее чем за два с половиной месяца Венеция получила три предложения о сепаратном союзе: 21 августа от самого Бонапарта в Бреше, 19 сентября через французского министра Лаллемана и, самое официальное, 31 октября от Жана-Франсуа Рюбеля, который в Директории, состоящей из пяти человек, отвечал за международные отношения. Он передал предложение официальному представителю Венеции в Париже Анжело Кверини. Возможность союза обсуждали в сенате до марта, но решение осталось прежним: нет.
Почему же Венеция отказалась? Возможно, причина в том, что сама концепция революционной Франции была противна тем, кому предлагалось разделить ее участь. В других слоях общества, как в самом городе, так и на континентальных территориях, радикальные взгляды могли распространяться быстро, но только не в богатых семействах, которые теперь составляли правительство Венеции. Франция была страной анархистов и цареубийц. Невозможно одновременно дружить с ними и заключать союз с такой, к примеру, силой, как Георг V Английский. Мы можем это сравнить с пактом с Советской Россией в 1920-х годах. Возможно, венецианцы не захотели закрывать глаза на такие политические реалии, возможно, они просто хорошо понимали, к чему ведут наполеоновские увертюры, и решили не уступать ни крохи своих принципов. Если так, их смелость делает им честь. Но есть и еще одно объяснение, более правдоподобное и, увы, менее красивое. Даже тогда, когда наполеоновское нашествие грозило затопить город, мысль о войне так ужасала, что любой другой выход — пусть даже исчезновение — казался более предпочтительным. Можно возразить: если бы Венеция приняла предложение Наполеона, она могла сохранить независимость — раз Бонапарту нужен был союз, он мог бы пойти на такую уступку. Но одно несомненно: отказ показал ему не только подспудную враждебность венецианцев к тому, за что он сражался, но, что гораздо опаснее, нанес чувствительный удар его гордости. Это решение было самоубийственным. В тот момент, когда республика его приняла, она подписала себе смертный приговор.