Именно эта система коллективной ответственности в большей степени, чем какие-нибудь злоупотребления, создали Венеции славу полицейского государства. Комитеты, особенно те, чей состав менялся за месяц или два, вызывали ощущение безличной машины, окутанной спертым воздухом секретности и таинственности. Все знали, что члены Совета десяти и трое государственных обвинителей используют шпионов и доносчиков, как и любая служба безопасности во все времена, с сотворения мира, но их осуждали не столько за средства (если речь не шла о насилии и угрозе его применения), сколько за цели. Обычно в Венеции аресты производились только после тщательного расследования, а приговоры редко бывали суровы, кроме случаев, связанных с заговором против государства. К тому же их было на удивление мало. Не один Наполеон Бонапарт представлял себе Венецию в виде мрачного подземелья, наполненного политическими заключенными, единственная вина которых — любовь к свободе. Он, должно быть, очень удивился, узнав после падения республики, что на всей венецианской территории не оказалось ни одного узника, который сидел бы в тюрьме за политические убеждения.[333]
Итак, чем больше мы узнаем об истории Венеции, тем определеннее напрашивается вывод: по каким бы политическим стандартам ее ни судили, она успешно выдерживает сравнение с любым христианским государством, если, конечно, не считать период ее угасания. Там люди жили более счастливо, были менее запуганы. Венецианцам в самом деле повезло. Они бывали разорены, но не сломлены. Как и все люди, они порой жаловались на свое правительство, не однажды за всю свою историю они восставали против него, но эти редкие попытки мятежа всегда устраивались знатью и никогда — простым народом. Они прилежно трудились, среди них было необычно много ремесленников и художников. Лучше всех других народов они умели создать собственный стиль, они жили в городе, более прекрасном — хотя трудно себе это представить, — чем он выглядит сейчас. Они горячо любили свой город, и на протяжении тысячи лет оставались верны республике, которую сами построили, охраняли ее и берегли. И когда пришел конец, полный безнадежности и унижений, когда головной убор дожа и «Золотая книга» были брошены в пламя, когда вся Европа содрогнулась, услышав поступь Наполеона, — тогда и только тогда иссякла их верность. Но ненадолго. Сегодня, хотя светлейшая Венецианская республика мертва уже двести лет, память о ней наполняет гордостью каждый уголок города, где, нарисованный на холсте и дереве, вырезанный из мрамора и камня и отлитый в бронзе, вечный хранитель Венеции, крылатый лев святого Марка гордо и величественно указывает на слово Божье.