Стал очевиден еще один факт. Хотя культурная жизнь города переживала расцвет, хотя экономика показывала подъемы и спады, политическая сущность республики находилась при смерти. Конституция, которая хранила республику, оберегала ее власть так долго, как ни в одном государстве мира, под конец потеряла свою гибкость. Например, степень влияния Андреа Трона, который на протяжении целого поколения был почти диктатором Венеции, заслужив это положение только личными качествами, была бы немыслима в прежние времена, когда венецианцы соблюдали главный принцип — слишком много власти не должно оказываться в одних руках. Даже после смерти Трона Паоло Реньер и его друзья пытались править с помощью полуофициальных маленьких групп и обществ, участники которых время от времени продвигали нужные решения в коллегии и других инстанциях. Но срок их службы заканчивался, и они теряли влияние. Как бы эту систему ни ругали, она работала не только при слабом правительстве. В твердых руках она помогала быстрее принимать решения и более четко действовать в критический момент. Но в руках посредственности она не могла не истощить жизненные силы государства, лишив его способности сопротивляться идеологической и военной угрозе, которую несла философия революции в лице Наполеона Бонапарта. Таким образом, как бы ни был могуч Бонапарт, нельзя свалить всю вину за падение Венеции на него одного. Он лишь нанес удар милосердия обреченной светлейшей республике. Истощенная, деморализованная, неспособная сосуществовать с изменившимся миром, она, как ни печально, просто потеряла волю к жизни.
Ее смерть никто не оплакивал, кроме собственных жителей, да и то не всех. При содействии всей Европы и даже всей остальной Италии, она пала без единого союзника. Дилетанты восхищались ее красотой, либертины слетались к ее наслаждениям, но вряд ли кто-то из иностранцев любил ее саму по себе. В этом нет ничего удивительного и ничего нового. Она не слишком была любима миром. В дни величия ее непопулярность порождалась завистью — к ее богатству, мощи, удобному географическому расположению, защищавшему ее от нападений. Но это еще не все. Соотечественники итальянцы считали жителей Венеции спесивыми и властными. Ее купцы, хоть и не были мошенниками, получали неприлично высокие прибыли. Ее дипломаты были вежливы, но как-то всегда немного зловещи. Ее народу всегда не хватало душевности и страсти. По ним никогда не понять, нравится им что-то или нет. Короче говоря, холодны, как рыбы.
Вот такая у венецианцев была репутация, и не во всем она была несправедливой. А вот за что их обвиняли несправедливо — и до сих пор это делают, — так это за способ управления, который они себе выбрали. Больше полутысячи лет Венеция считалась полицейским государством, тиранической олигархией, где могли арестовать без обвинения, бросить в тюрьму без суда и осудить без вины. Государством, жители которого, за исключением избранных, не допускаются к управлению, несвободны в речах и в делах. Всем читателям этой книги давно должно быть ясно, что такие мысли сильно расходились с реальностью. Если Венеция и была олигархией, то ее основой был Большой совет, насчитывавший часто больше двух тысяч членов. В его кругу к демократическим принципам относились почти со священным трепетом, за исключением последних десятилетий. Ни в одной другой европейской стране о таком не могли ни думать, ни мечтать. Дожам далеко было до тиранов — любой европейский правитель пользовался большей властью, чем они, их власть существовала только с одобрения выборных советов и комитетов, чей состав постоянно менялся. Любые амбиции в таких условиях будут тщетны.