Афонька красиво работает. Его косоватый глаз лукаво поблескивает, когда он встряхивает головой. Топор у него играет. На что уж крепка сухостойная лиственница, а и ту он рубит, как сырую ольху.
Следом за мной идет Коля Николаевич с нивелиром. А за ним Тася. Ирина уходит далеко от трассы, ищет строительные материалы.
— А зачем это мы тут бьем землю? — спросил Тасю Савелий Погоняйло.
— Зондируем почву.
— А что это такое? — поинтересовался он.
— Ну вот этим инструментом, он называется «щуп», надо дойти до вечной мерзлоты. Значит, прощупать почву.
— Понятно, — подмигнул Погоняйло. — Щупать... Та работенка, старенькая, знакомая... — И захохотал.
— Ничего не вижу смешного, — невозмутимо сказала Тася. — Работайте. А ты чего, Алеша, улыбаешься?
Я хотел ответить и замер: с неба донеслось нарастающее гудение. Самолет! Рабочие перестали работать, глядели вверх и дружно кричали, показывая на мелькающий между верхушками деревьев самолет:
— Вон он! Эвон! Эвон!
Самолет пролетел. Работа не шла на ум. Хотелось скорее в лагерь. Еле доработали до конца. Домой бежали. И вдруг опять послышался гул, стал нарастать, и самолет пролетел обратно.
— Оставил груз и ушел, — сказал Коля Николаевич.
— Да, да, — согласился Покотилов.
— Иначе и быть не может, — поддержал Зацепчик.
— Только так, — подтвердил я.
Но в лагере все было по-старому. Самолет не садился. Его даже не видели там.
— Это самолет аэрофотосъемки, — уверенно сказал Зырянов.
После его слов стало еще скучнее и тоскливее.
— Все же странно: почему руководство экспедиции не заботится о нас? — сказал Зацепчик и, нервно потирая руки, стал ходить вдоль обеденного стола. — Странная экспедиция. Странная забота...
— Ну, вам-то ныть совсем непростительно, — сказал Мозгалевский, — такой цветущий молодой человек.
— Вы находите? — сразу приосанился Зацепчик.
— Конечно, — ответил Мозгалевский, подергивая от смеха усами.
— А, все шуточки! — догадался Зацепчик. — И зачем, зачем я поехал в экспедицию! В эту дурацкую экспедицию! Ведь я же мог остаться в Ленинграде! Там театры! Культура! А здесь дичь, дичь! Слышите, дичь!
Сопки словно похудели, стали некрасивыми, желтыми, в проплешинах. Тайга покрылась ржавчиной. Пожелтели лиственницы. Небо, будто в тон всему, стало тоже неприглядным. Вечно хмурится, моросит дождем, закрывается тучами, словно ему противно глядеть на умирающую природу. А то вдруг блеснет солнцем, будто желая вернуть прежнюю красоту земле, но поздно: от этого еще угрюмее станет тайга, и тогда снова закутается в облака небо, долго моросит, и над водой и болотами подымаются туманы.