И тут я подумал, что вся эта история с Резанчиком — просто ловко разыгранный фарс. Не захотел больше работать в тайге Зацепчик и сбежал.
— Шкурник! — крикнул я.
— Точно! Марш, марш! Гуд бай, как говорят французы.
И вдруг нам всем стало весело. Мы смотрели на Зацепчика и смеялись.
— Давай, давай, проваливай! — кричал Коля Николаевич.
— Угрястый шкурник! — кричал я, зная, что теперь меня Мозгалевский не одернет и не запретит обзывать Зацепчика любыми словами. — Угорь!
— Точно! Угорь!
— Жалкие люди, — покачивая головой, усмехался Зацепчик.
— Сам дурак! — кричал Коля Николаевич.
Мозгалевский смотрел на всю эту сцену и смеялся.
Летчик влез в кабину, помахал нам рукой, и «шаврушка» пошла по течению. Потом развернулась, набрала скорость, оторвалась от воды.
Часа через полтора Зацепчик будет в Комсомольске, но я ему не завидую. Как бы ни было трудно, все равно здесь хорошо, и лучшей жизни мне не надо.
5 октября
— Леша! Вставай, Лешка! — кричит Коля Николаевич. Я высовываю из-под одеяла голову и смотрю на него. — Да не на меня, в дверь смотри!
Снег. Сколько снега! Всё в белом. Из палатки я вижу дальние сопки и противоположный берег. Но я не узнаю их. Быстро надеваю сапоги, бегу и, ослепленный белизной, замираю. На деревьях снег. Каждое дерево стало белым, каждая ветвь — пуховой. И все это искрится, сверкает, радуется. А на сопках снег то белый, то голубой, запавший в ложбины, то ярко-розовый от лучей взошедшего солнца, и какая теперь стала красавица Элгунь — смуглая, в белом кружевном воротничке. Как все изменилось! Воздух словно вымылся, стал чистым, прозрачным. И только сейчас я понял, как надоела мне осень, с грязью, с дождями, со слякотью. И какая чудесная штука снег. Как он все освежает! Какой везде порядок!
Сегодня мы перебираемся на следующую стоянку. Идем налегке. Соснин часть груза должен отправить на батах, другую — на оленях. Но оленей пока нет. Нам ждать незачем, и мы уходим. Идти десять километров. Взяли с собой только лепешки и чайник.
Идем за Мозгалевским. Идем долго. Тайга густа, но вот деревья начинают редеть, все больше появляется меж их вершинами голубых прогалин, и уже слышится шум идущего поезда. Так может шуметь только Элгунь. Вот и она!
— Стреляйте, Алексей Павлович, стреляйте, — говорит Мозгалевский. — Соснин где-нибудь тут остановился.
Я стреляю. Эхо, как мячик, отскакивает от сопок, от берега, от леса, — но в ответ — ничего. А уже смеркается.
— Странно, — говорит Мозгалевский. — Странно... Видимо, придется здесь заночевать.
Отошли немного от реки, выбрали место у большой валежины. Развели костры. Шуренка подвесила чайник. И вот уже все улажено. Как будто так и должно быть. И не беда, что нет палаток. С трех сторон горят костры, а мы сидим в центре, и нам тепло, даже жарковато. Закипает чайник, достаем из карманов лепешки. И ничего нет более вкусного, чем этот чай с дымком вприкуску с пресной подгорелой лепешкой.