«Ну, верно, с мужиком...» — подумал Назарка и грубовато проговорил:
— Кто же это плачет, ежели от смерти ушел? Радоваться надо, а не гневить судьбу...
Он говорил медленно, с натугой, подыскивая слова. Давно не приходилось говорить с людьми, а тут успокаивать надо. Он даже усмехнулся...
Было жарко и тихо. Женщина чуть слышно плакала.
— Ну хватит... Хоть век плачь, не воротишь... Обсушиться тебе надо, да и чайком согреться.
— Как же без одежи-то? Утопло все.
«Ну и дура, — удивился Назарка. Он решил, что утонул у нее муж, а оказалось — одежонка. — И как это люди от такой мелочи могут в печаль входить?»
Через полчаса они пили густой кирпичный чай. Когда говорить не о чем, чай заменяет разговор. Назарка делал большие глотки, изредка покрякивал, женщина пила торопливо, обжигаясь. Обоим казалось, что они делают нужное дело. Назарка усердно подливал в потемневшую чайную глиняную кружку. Женщина степенно благодарила. Она была в Назаркиной ситцевой рубахе и его же миткалевых штанах. В открытую дверь виднелось платье, висевшее на растянутой сетке. Легкий ветер раскачивал сетку, и по платью прыгали солнечные блики.
— Будя... — перевернув чашку дном вверх и положив на нее кусочек сахара, сказала женщина.
— Чего там! Пей... Чайник большой. Выпьем — река рядом. Тебе по нутру сейчас горячее-то.
— Куда там, и так уж как барабан! — Она засмеялась, блеснув белыми зубами.
Назарка улыбнулся и, наливая в свою чашку, спросил:
— Как кличут-то?
— А как назовешь, так и ладно.
Она уже отогрелась, перенесенный страх остался позади, и хотелось теперь смеяться, глядя на этого незнакомого волосатого мужика.
— А взабыль?
— Настей.
— Настасья. Что ж — это имя! — словно взвешивая его на руке, определил Назарка. — Имя! Только ничего не говорит оно, вот вроде как мое. Что оно может обозначать — не угадано. Сорок лет живу с этим именем, а как его толковать — непонятно. Вот, к примеру, собака моя, Пальма, — ясность имеется: дерево такое в жарких странах есть, тепло, значит, любит. Или Валет — тоже имя, сам прозвал так. Это чтобы о моей глупости напоминал. Память на худое коротка у человека. Когда еще на лесосплаве был, тому более годов с десяток, в карты никогда не игрывал, а сел, ну и проиграл все, что было. Там все один говорил, ловкий такой парень: «Валет, говорит, самая распрекрасная карта, к нему, говорит, любая хороша». Валет-то и поддел меня. Да дело не в валете даже, а глупость это одна, как и пьянство...
— Неужто не пьешь?
— Нет.
— А мой мужик и пил и картежничал к тому же. Иной раз дня по три глаз не казал. На прииске и помер, в своем шурфе землей завалило, — тягуче говорила Настасья и сухими глазами глядела в окно. — Все думал: золото — глубже в земле... А другие, не в пример ему, находили, чуть копнув... Ну и поехала я, — сложив на высокой груди руки, продолжала Настасья. — Так-то бы и осталась, мужика бы нашла, да побоялась: а ну опять пьяница на мою голову навяжется. И поехала. Думаю, баба я молодая, непорченая, место свое в жизни всегда найду. Да так ли хорошо надумала, что в одночасье и собралась. Еду, а сама всё песни пою. Хорошо, когда волюшку почувствуешь и все-то впереди, будто праздник... Да вот и приехала. — Губы ее дрогнули, на глаза навернулись слезы. Куда я теперь-то безо всего?