— Она ему: «Как ты мог, князь!» А он, хоть и смутился, но перечит: «Да что тут такого, матушка! Приобнял хорошенькую девчонку — не Бог весть какой проступок». Госпожа моя тут вся побелела, затряслась. «Вот как! — вскричала. — Ты оправдываешь себя? Может, ты и зятя своего поганого оправдаешь? И как твоя сестрица — простишь? Тогда иди вон из дома, греховодник!» Перепугалась я. А князь молодой нет, не испугался. Но заговорил совсем по другому. Мундир застегнул, ручку матери поцеловал, и стал такой холодный, надменный. «Сударыня, — говорит, — простите мне мои глупые слова. Я понимаю, что вы хотите сказать: от легкой шалости до непоправимой ошибки один шаг. Не бойтесь за меня: я себе подобного не позволю. И шалостей больше не будет». Она к его склоненной голове губами прикоснулась, уже ласково промолвила: «Храни, Сережа, честь дворянскую. Каково мне помнить всегда, что дочь моя не только беспутному своему мужу простила байстрюка, но и признала его. Выродка потаскухи, арестантки!» Тут ей нехорошо стало, сын посадил ее, за водой побежал. И я упорхнула, побоялась, что застанут меня… А ко мне барыня как была ласкова, так и осталась, видела, что вины на мне нет, что вырывалась я. Говорю ведь: строгая была, но справедливая.
Санкт-Петербург, не в пример жарким северным денькам, встретил Петрусенко холодным мелким дождем. «Август — перелом на осень, — думал он, глядя из окошка кареты на мокрые мостовые, серые громады домов, зябких пешеходов. — Вот и лето пролетело».
Нужен был тот последний разговор на кладбище в Кириллове, чтоб все происшедшее когда-то и происходящее ныне прояснилось так, словно запыленное стекло враз протерли начисто, и смутный, еле угадываемый пейзаж вдруг проступил ясно, до малейшего штриха! Впрочем, некоторые неясности оставались, но в целом он уже все понял. «Бог мой! Как же ты называешь себя способным сыщиком, коли не мог раньше обо всем догадаться! — корил себя Викентий. — Ведь все узелки уже были у тебя в ладони!» События, люди представали перед ним теперь так естественно и понятно. Но все же он приехал сюда, в столицу, чтобы поставить последнюю точку, отвести последние сомнения. Задать один вопрос, на который мог ответить только один человек — князь Шабалин. Петрусенко мог бы этого и не делать — без того все было ясно. Но он любил в себе дотошность — она оберегала его от ошибок, вселяла уверенность и чувство силы.
Полковник давал аудиенции на службе, принимал и у себя дома. Поскольку вопрос был не служебный, а семейный, Викентий Павлович решил навестить Шабалина на дому. Попасть к тому было не просто. Но департамент полиции — ведомство, которому не отказывают. Правда, расследование Петрусенко вел неофициальное, потому напрямую требовать не имел права. Однако уже через день коллега из обер-полицмейстерской Канцелярии, давний товарищ, сообщил ему: «Договорился! Пообещал, что задашь чуть ли не один единственный вопрос. И что только он может ответить, хотя лично его дело не касается. И Бог знает еще чего наобещал! Брюзга и гордец твой полковник! Смотри, не понравится вопрос — не станет отвечать».