— Да, — вздохнула его собеседница, — горда наша барыня была. А зря все-таки людей не обижала.
— Нет? — Викентий прищурился. — А дочку от себя оттолкнула? Почему?
Волнение охватило его. Он понял уже свою ошибку и мысленно корил себя: «Слуг, слуг надо было расспросить! Уж они-то знают!» Но женщина, словно отвечая на его мысли, разочаровала:
— Про то никто не знает. В доме о том разговоров никогда не велось — барыня не позволяла… — Но, помолчав, добавила. — Может, только я разок и слыхала. Да и то — Бог весть! — так ли поняла, али допридумывала сама…
Ах, как боялся Викентий спугнуть ее! Потому, сдерживая нетерпение, незаметно перевел дыхание, помолчав, сказал мягко:
— Я человек посторонний, здесь в гостях у родственников. Любопытствую. Судьбы людские — интереснейшая штука.
— Ладно, расскажу вам, — решилась собеседница. — Вы и вправду чужой, а их вот, — кивнула на могилу, — в живых уж нет. Никому худа не будет. — Простое миловидное ее лицо осветила улыбка. — А мне приятно вспомнить жизнь былую, молодость, хозяев…
— Дочку моей хозяйки, княжну Машеньку, я помню плохо. Когда она девушкой была в дому родительском, мне годков пять-шесть бежало. Потом она уехала за мужем. Матушка моя при барыне личной прислугой состояла, а лет с пятнадцати все больше я ей услуживала. К тому времени о Марии Степановне уже в доме не говорили, а Сергей Степанович, молодой князь, приезжал.
— Вот однажды по осени он и приехал. Да не сюда, в город, а в деревню, в имение. Там как раз урожай собрали, соленье-варенье готовили, вот барыня и наведалась в вотчину. Матушку мою при городском доме оставила, а с собой меня взяла. Сынок ее туда и пожаловал. Красивый, в мундире. Чины небольшие еще были, так и ему тогда годков лишь двадцать пять набежало. Прихрамывал, потому, говорил, и отпустили ногу подлечить, на учениях каких-то зашиб. А мне семнадцать исполнилось тогда. Ох, и хороша я была!
Женщина засмеялась, приложив ладони к вспыхнувшим щекам. Поверить в это было не трудно, о чем Викентий ей и сказал. А она продолжала свой рассказ.
— С первого же дня, как глянул на меня Сергей Степанович, так я сразу поняла — глаз положил. Он, как и матушка его, нраву гордого, потому нагличать себе не позволял. А все ж, то на лесенке остановит, заговорит, плечо погладит. То в комнату зайдет ненароком, где я пыль вытираю, опять же — по волосам рукой проведет. А то позвал в гостиную, лежит на диване и просит: «Чувствую себя плохо, поди, Полинька, сюда, расстегни на мне мундир». А я ему: «Барин, это в комнатах жарко натоплено. И неужто такая немощь на вас нашла, что сами себя не обиходите?» А он жалобно так просит: «Рукой не шевельну, душно, помоги…» Подошла я, стала на колени, пуговицы на мундире расстегиваю, а он обхватил меня, да так крепко, притянул к себе на грудь… Тут барыня и вошла. Он ее не замечал, а я — и подавно: вырывалась да молила отпустить. Она, видать, глядела какое-то время, а потом спокойно, но так, что холодом по коже ожгло, говорит: «Сергей, не довольно ли!» Он тут же меня отпустил, вскочил с дивана, а я шмыгнула мимо барыни в дверь. Да далеко не ушла. По лестнице вниз громко — топ-топ-топ, а потом обратно вверх на цыпочках. Подкралась к двери, в щелочку стала глядеть и слушать. Девчонка-то я жуть любопытная была, а тут еще — барыня сына за меня корить будет. Как не подслушать!