И муж выручил ее. Выручил своей бесхитростностью, своим умением точно понять настроение жены, своей способностью принимать все так, как есть.
— Хорошее письмо, — сказал он, — радостное.
У Веры отлегло.
— Какой это человек, Гешенька! В двадцать восемь лет стал доктором наук. Писала ему, а сама боялась: вдруг не ответит или напишет, что я дура, и больше ничего. Он это может. Знаешь, как однажды Успенский выступил на защите кандидатской диссертации? Вышел на кафедру и сказал всего одну фразу: «В связи с тем, что диссертация не представляет никакой научной ценности, я считаю, что отведенное для ее защиты время целесообразнее провести с максимальной для всех пользой: рядом в кинотеатре идет великолепный фильм с Фернанделем и Тото». Старикан страшно любит кино.
— Ну, а этот, кто защищал?
— Конечно, провалился. Все продолжалось, как надо: выступали, голосовали.
Геннадий улыбнулся:
— Смелый человек. Так и должно, наверное, быть.
— Вот и я не сказала тебе, что написала ему, — как бы оправдываясь, произнесла Вера; Геннадий помолчал. — Экзамены, значит, скоро. А как же я поеду? С ребенком? Придется еще годик подождать. Лучше подготовлюсь…
— Мать возьмешь с собой.
— Куда, Гешенька, в аспирантское общежитие?
— У Георгия остановитесь. Полковник как-никак. Квартира у него просторная. Потеснятся с супругой на месяц-другой.
— Так же нельзя, Гена, люди они немолодые. А тут нагрянут две женщины, да еще с грудным младенцем.
— Георгий не откажет. Брат все-таки. А потом, на лето они на дачу уезжают.
— Нет, Гешенька, погодить придется.
— В наши годы, Вера, годить уже нельзя. Нынче не соберешься, а там другое, третье. Причину всегда найти можно. Человек такое письмо прислал. Доверяет…
— И это верно. Заварила я кашу, как теперь расхлебывать, ума не приложу.
— Не дело говоришь. — Геннадий затушил папиросу. — Обедать будем?
Вера захлопотала над плитой.
Когда Христофор Горохов вошел в кабинет, Вера Петровна почувствовала, что его сковывает напряжение, которое он не в силах преодолеть.
Горохов был небрит, неряшливо причесан, и это еще больше выдавало его внутреннюю скованность.
— Вас все называют Колумбом. Причем упорно.
Фармацевт пожал плечами:
— Это так, шутя. Вообще-то прямая ассоциация из-за моего имени.
— Понятно. Я уж вас буду называть настоящим именем. Знаю, что вы заняты очень, но мне нужно кое-что у вас узнать, Христофор.
— Мне ничего не известно, — произнес мрачно Горохов. — Совершенно никаких сведений, которые открыли бы что-нибудь новое для вас, я не имею.
— Сколько людей, столько взглядов и мнений на одно и то же событие.