… Избиения стали регулярны. Правда, по лицу Дрибница старался бить раскрытой ладонью, чтобы не оставлять синяков — шлюха, не шлюха, а положение обязывало периодически посещать некоторые мероприятия вместе с супругой. Зато руки-ноги, все Танино тело частенько оказывалось покрыто синяками. Никакие объяснения и заверения в верности не принимались — Дрибница твердо уверовал в ее продажную сущность и на прощение Тане рассчитывать теперь не приходилось.
После первого избиения Таня попыталась было встать в позу, как когда-то с Патычем: "Я никому и никогда не позволю поднимать на меня руку". Да только Дрибнице теперь было на все наплевать — он уже перешагнул тот рубеж, сжег мосты, по которым можно было бы вернуться к прежним отношениям.
Пробовала Таня и по-хорошему, пыталась растрогать разгневанного супруга лаской и признаниями в любви. Но это, казалось, распаляло его еще больше, ревность затуманивала его разум:
— Ах ты, тварь! Оказывается, ты очень даже умеешь говорить о любви. Да-а, опыт великое дело! И скольким кобелям ты говорила эти слова? Шлюха подзаборная! И как тебе платили? На жизнь хватало? Может, ты еще и маменьке своей помогала материально?
Справедливости ради следует признать, что избивал Дрибница супругу не так уж часто — лишь тогда, когда ревность в буквальном смысле слова доводила его до безумия. Куда как чаще он просто старался не обращать на лживую супругу внимания, абсолютно игнорируя ее. Познав настоящий вкус физической любви, уже не мог, как раньше, довольствоваться близостью два-три раза в месяц. Секс по-прежнему занимал в их семейной жизни довольно много места, но уже не был столь приятным во всех отношениях. Вова вспомнил скотский секс, и именно им наказывал неверную, как он считал, супругу. Казалось, он находил какое-то дикое удовольствие в том, чтобы после ужина, прямо в столовой, едва ли не на обеденном столе похотливо поиметь жену, как бессловесную скотину. Ее слезы и мольбы, казалось, лишь еще больше возбуждали его. Сначала Таня надеялась, что во время близости сумеет заставить его забыть глупую, беспочвенную ревность. Она старалась, ластилась к извергу, показывая, что любит его, что никто кроме него ей не нужен. Но почему-то это только распаляло его гнев еще больше, он воспринимал ее ласки, как подтверждение своих догадок, и, покончив с сексом, вновь принимался за оскорбления.
Ирония судьбы — то, от чего она упорно убегала, чего так боялась, чего не смогла простить в свое время Лешке, тем самым отказавшись стать счастливой с ним, теперь стало частью ее жизни. Она несколько лет мстила Лешке за те две пощечины, мучила его, прежде чем простила и подарила ему себя. Теперь же Дрибница, всю жизнь ходивший перед ней на задних лапках, боявшийся даже прикоснуться к ней, исполнявший с лету все ее капризы и приказания, превратился в безумного ревнивца и истязателя. Тот, который молился на нее, теперь частенько выворачивал ее губы, проверяя на наличие синяков от поцелуев (он до сих пор полагал, что целовать женщину нужно так, чтобы непременно оставались следы, как подтверждение истиной любви!), и, не обнаружив их, все равно избивал, на ходу выдумывая причину, оправдывая побои: