Таня, пресыщенная платонической любовью и грубыми, неумелыми нежностями Дрибницы, изголодавшаяся по чему-то неведомому, но такому желанному, под ловкими Лёшкиными прикосновениями забыла обо всем на свете. Теплая волна окутала ее тело, постепенно концентрируясь горячим шаром внизу живота. В то же время этот горячий шар стал похож на леденящее мятное мороженое. Чувства смешались, уже нельзя было понять — где горячо, где холодно, и отчего ее била крупная дрожь Таня тоже не понимала. Она удивлялась, почему не убирает по привычке Лёшкины шаловливые ручки из прорехи между пуговицами домашнего халатика, почему вдруг так выгнулось ее уже обнаженное тело навстречу его рукам. Теряя остатки самоконтроля, прошептала лишь:
— Не здесь, идем в мою комнату…
Не помня себя от уже не чаянного счастья, Алексей подхватил на руки почти бессознательную ношу и перенес в маленькую комнатку, бережно уложил на кровать. Таня по-прежнему не сопротивлялась, отдав себя в руки победителя. Она дрожала, с готовностью выгибалась навстречу движениям опытных Лешкиных рук, тихо постанывала, наслаждаясь умелыми, легкими, почти воздушными, но почему-то так глубоко проникающими ласками. Ей было так хорошо сейчас, что она не могла даже сравнивать прелесть Лешкиных прикосновений с омерзительными поцелуями Дрибницы. Душа ее была сейчас далеко. Может быть, она спала, а может, унеслась за тридевять земель, наслаждаясь где-нибудь в раю местными красотами. Зато тело получало удовольствие совершенно иного рода. Конечно, Таня давно привыкла к Лешкиным ласкам, но никогда еще она не позволяла зайти им так далеко. Самое странное, что сейчас ей совсем не хотелось остановить его, прекратить его победный поход по ее телу. Нет. Пусть делает все, что захочет. Пусть преступит ту черту, за которую она намерена была не пускать кого бы то ни было до свадьбы. Ах, какие глупости! Кому это надо в наше время? Зачем лишать себя удовольствия? Ведь это так приятно! Не останавливайся, Лёшик, ласкай меня еще, еще, еще!
Острая резкая боль прервала вдруг чувственный полет и Лешка задвигался ритмично, вдавливая что-то большое и горячее в израненное Танино лоно. Таня вскрикнула, вознамерившись было вытолкнуть из себя чужеродное тело, причинившее боль, но Патыч не позволил этого сделать, сковав ее движения своим телом. Закрыл готовый вновь вскрикнуть от боли рот поцелуем, вложив в него всю любовь и нежность, на которые был способен. Не произнеся ни звука, одними только движениями сказал: "Потерпи, милая, сейчас боль пройдет". И Таня поняла, и поверила, и постаралась расслабиться — и, о чудо! — боль действительно почти ушла. По крайней мере, она перестала быть только болью. Откуда-то возникло удовольствие оттого, что нечто большое и горячее ходит в ней туда-сюда, иногда сбиваясь с ритма и ударяя немножко в сторону, и Таня сначала охала от боли, и ее вскрик тут же переходил в сладкий стон от наслаждения неожиданным ходом, дарящим, оказывается, восхитительную радость любви физической. Это длилось сказочно долго, и так чарующе приятно и вкусно было странное смешение боли и удовольствия, и уже не хотелось выталкивать из себя это удивительное "нечто", а хотелось, напротив, задержать его в себе подольше, и Таня старалась поймать, вернуть в себя ускользающего Лешку. Нега стала разливаться по ее телу. А Патыч вдруг ускорил ритм, вбиваясь в нее до предела, зачастил, вжался в нее, словно пытаясь срастись с любимой раз и навсегда, и горяче-ледяной шар в самом низу живота лопнул миллионом разноцветных брызг, и ярким светом озарилось все вокруг, и неожиданно запели птицы, словно за окном весна…