Манго вошел в библиотеку, ученики, предпочитавшие готовить домашнее задание здесь, а не в корпусе пансиона, сидели за письменными столами и за длинным сосновым столом, который занимал центр читального зала. Дежурным префектом — хоть здесь повезло! — оказался Ангус.
— Я конфисковал твое эссе, Боб, — шепнул он. — И вдобавок две непристойные картинки.
— Да это просто внутренности кролика, — запротестовал Манго.
Ангус протянул ему два листа бумаги.
— Что ты замышляешь?
— Контринформацию, конечно.
Ангус громко объявил, что уже двадцать пять минут девятого. Он дает пять минут на сборы, после чего запрет зал. Не дожидаясь щекотливых вопросов брата, Манго поспешил выскользнуть из читальни.
Тайник находился у задней стенки павильона для крикета на другой стороне пича — площадки для подающих. Говорили, что это лучший в Англии газон. Манго обогнул его, стараясь держаться ближе к живой изгороди. Эссе он свернул в трубочку и спрятал под пуловер, так как снова пошел дождь. Один кирпич в фундаменте павильона не был закреплен, и, если его вынуть, открывалась глубокая полость. Манго осторожно выдвинул кирпич и вытащил из тайника пластиковый пакетик с запиской внутри. Было еще достаточно светло, чтобы рассмотреть, что в ней написано. Первые слова ему, конечно же, понятны. «Харибда — Левиафану». Но чтобы разобрать дальше, нужен Брюс-Партингтон-ключ.
Марк Симмс и Джон сидели за бутылкой вина в гостиной дома на Женева-роуд. Включили телевизор: смотрели программу, которая нисколько не интересовала Джона и, как он полагал, Марка тоже, но ему надоело выслушивать критику Марка в свой адрес и его речи в собственное оправдание, его пугала неестественная одержимость и навязчивые воспоминания о Черри. А эта программа-викторина позволяла прекратить или, скорее всего, оттянуть дальнейший разговор.
Джон понимал, что виноват во всем сам. В ту субботу, четыре недели назад, когда Дженифер сказала, что хочет получить развод, когда он, злясь и страдая одновременно, возвращался домой из Хартлендских Садов, у него появилось желание напиться. Он никогда раньше не испытывал такого. Он пил мало, и внезапно возникшая идея утопить свое горе сначала удивила, но в тот вечер его так пугало одиночество, что алкоголь показался тем средством, в котором он нуждался или скорее думал, что нуждался. С трудом соображая, запретив себе размышлять и что-нибудь доказывать, он пришел домой и первым делом позвонил Колину Гудману, а затем, когда Колин сказал, что его матери нездоровится, Марку Симмсу. Марк, чья жизнь казалась такой же одинокой, как и его, с радостью принял приглашение.