Стояла еще глубокая ночь, когда она приехала на вокзал. На перроне разгуливал и завывал ветер. Она укрылась под навесом. Но и там, под навесом, ветер раскачивал, грозя разбить, оголенные горевшие лампочки. Она подняла воротник своей кожаной куртки. Вышла из-под навеса. Начала прохаживаться взад-вперед по перрону в ожидании поезда. Войдя в вагон, она нашла свободное место и села, надеясь подремать в обретенном тепле, как вдруг молодой бритоголовый алжирец в тренировочном костюме протянул ей распечатанную пачку шоколадного печенья.
И не отстал, пока она не взяла одно.
– Я хочу поговорить, – сказал он ей.
– А что, если я не хочу слушать? – ответила она.
– Я хочу поговорить, – повторил он, тоном выше.
Его голос звучал угрожающе – или, скорее, чересчур взвинченно.
– Ну что ж, тем хуже для меня, но я буду слушать только при одном условии – с закрытыми глазами.
– Ладно.
Она прижалась затылком к подголовнику, устроилась поудобнее и сказала:
– Можете начинать. Я слушаю.
– В Париже мне нужно разыскать…
Это была какая-то темная история мести. Через несколько слов она открыла глаза. Ей многое стало ясно.
* * *
В четверг, 29 января, утром, поезд из Санса прибыл в Париж слишком рано, и ей пришлось долго ждать ухода Томаса, чтобы войти в дом. Она побродила по улицам, зашла во «Франпри» и купила большие рулоны черных мусорных мешков.
Едва она переступила порог дома, как ей позвонили из гаража в Баньолэ. Они забрали ее машину. Взамен предоставили ей на время белоснежный «рено-эспас». Она не сразу освоилась с этим громоздким чудовищем, да и парковать его на улице было нелегко.
Позвонив «Католикам», она уговорила их приехать в понедельник днем, 2 февраля.
Начала она с верхних этажей. Первым дедом обшарила карманы всех курток, плащей, пиджаков и пальто, чтобы не оставить в них никаких личных вещей. Переходя из комнаты в комнату, она открывала шкафы, выдвигала ящики, вытаскивала и бросала на пол все вещи подряд. На это ушло два часа. Она сошла вниз и поела. Потом развернула новые мусорные мешки, купленные утром.
Аккуратно сложила в них то, что решила отдать в «Католическую помощь».
Среди одежды были и вещи Томаса, но не очень много – зимнее пальто, синяя морская фуражка, шерстяные шарфы, замшевая куртка, рубашки и нижнее белье, две кожаные куртки, пара костюмов. Их она оставила в стенном и платяном шкафах и в комоде спальни, где он теперь ночевал один.
Из своих вещей она сначала решила ничего не оставлять. Но в последний момент все-таки сунула в саквояж пять фотографий из секретера с цилиндрической крышкой, избежавших уничтожения, две самые любимые шелковые блузки, брюки из небеленого льна, старые истертые черные джинсы и пару черных кроссовок. Принесла с чердака чемодан, сложила в него простыни и одеяла для узкого спартанского ложа в своем Гумпендорфе с черной «луарской» лодкой. Собрала подушки, недавно купленные думки, белое хлопчатобумажное покрывало. И кухонную утварь: две кастрюли, две сковородки, по полдюжины тарелок, бокалов и приборов, старую итальянскую кофеварку. Ей не составило труда запихнуть все это в белый «эспас», не пришлось даже открывать багажник. Доехав до кольцевого бульвара, она свернула на автотрассу А5, ведущую в сторону Тейи. Жорж, как и предупреждал, еще не вернулся на Йонну. Дом был уже выкрашен по первому разу. Трое рабочих, кто снаружи, кто изнутри, усердно трудились, накладывая второй слой краски. Она позвонила Жоржу: тот занимался разборкой вещей мадам Роленже в Шуази. И с тоской ждал прибытия фургона, который должен был их увезти.