И бесчисленные анемоны с их яркими, сочными красками и эфемерной красотой.
И маки.
Ей нравилось плавать в холодном море, напоминавшем о Бретани.
Теперь ей понравилось утомлять себя плаваньем в море, ставшем с весной более теплым и более сумрачным. Усталость погружала ее в странную, трудно определимую эйфорию. Море, голубое или зеленое, скользило по ее плечам, скользило по затылку, скользило между ног, обволакивало своими течениями, увлекало своей мощью. Она плавала только кролем и поворачивала к берегу, лишь ощутив усталость. Тогда она ложилась на спину, отдыхала, а потом медленно плыла назад, все так же, на спине или слегка повернувшись набок, чтобы вовремя увидеть скалу, и загребая одной рукой, «по-индейски».
Старая женщина подошла к автобусной остановке.
И застыла в ожидании.
Свою продуктовую сумку она положила на белое пластиковое сиденье.
У тех, к кому близится смерть, мускулы внезапно расслабляются. Взгляд растерянно блуждает.
Старая женщина держит в одной руке букет цветов, а в другой свою сумочку. Этой сумочке она находит оригинальное место – сует ее в продуктовую, которая на самом деле представляет собой старую черную сетку.
– Мама! – шепчет Анна.
– Элиана, наконец-то!
Мадам Хидельштейн указывает подбородком на цветы.
– Это я для тебя купила.
– Спасибо, мама. Стоит май.
Анна Хидден вернулась домой.
– Ну-ка, помоги мне, дочка.
Они обе шагают, опустив головы, борясь с бретонским ветром.
Одна держит свою сумочку и цветы. Вторая – чемодан и сетку, из которой торчит буханка хлеба.
* * *
Анна кладет сетку с продуктами на раковину. Наливает воду в оловянный кувшин. Ее медальон задевает за металлический бортик раковины и открывается.
Она сует его в карман своего жилета.
Спешит помочь матери, которая из-за больной руки никак не может снять пальто, стоя на пороге кухни.
Мать сильно исхудала. Из коротких рукавов кофточки высовываются длинные тонкие руки, похожие на голые ветки, – только кости да обвисшая кожа.
– Почему ты теперь одна? – вдруг спрашивает мать. – Никак тебя не пойму.
– Мама, главное, чтобы я сама себя хорошо понимала.
Но мать давно привыкла оставлять за собой последнее слово. Дрожащими руками она переносит на стол супницу, полную холодной воды, в которой размокает чечевица. И говорит:
– Никому не дано понимать себя, Элиана.
– Ну а ты разве не одна? Разве ты не прожила одна целых сорок лет? – зло парирует Анна.
– Нет, я живу не одна. Я замужем. Я жду своего мужа, а кроме того, дочь моя, дождусь я или нет, мне и в голову не придет заявлять, что я себя понимаю.
* * *