— Почти пришли, — он улыбнулся смене моего настроения. — Видишь просвет там, впереди?
Я вперила взгляд в густую чащу.
— А что, я должна?
Он самодовольно улыбнулся.
— Наверное, тебе пока рановато.
— Пора к офтальмологу, — пробормотала я. Самодовольная улыбка расплылась еще шире.
Но, пройдя сотню метров, я ясно увидела впереди просвет — солнечный свет там мерцал не зеленым, а желтым. Я прибавила шагу, нетерпение росло с каждой секундой. Он позволил мне пойти вперед, а сам бесшумно следовал сзади.
Я достигла границы солнечного круга и, пройдя сквозь последний заслон из папоротников, оказалась в самом красивом месте из тех, что я когда-либо видела.
Это была маленькая, совершенно круглая полянка, сплошь покрытая лесными цветами — лиловыми, желтыми, белыми… Где-то неподалеку музыкально журчал ручей. Солнце стояло прямо над головой, заливая пространство ослепительным желтым светом. Медленно, благоговейно я прошла по мягкой траве, по пути наклоняя головки цветов и приводя в движение теплый золотистый воздух.
Я полуобернулась, чтобы поделиться с Эдвардом своим восхищением, но его рядом не оказалось. Я стала тревожно озираться вокруг и наконец заметила его — он стоял в густой тени под пологом леса и настороженно смотрел на меня оттуда. Только тут я вспомнила, что он обещал мне раскрыть сегодня одну из своих тайн — показать, каков он на солнце. Красота места напрочь вытеснила это из моей головы.
Я шагнула к нему, мои глаза загорелись от любопытства. Он выглядел отчужденным и недоверчивым. Я ободряюще улыбнулась и поманила его, сделав еще шаг. Он в предостережение поднял руку, давая знать, чтобы я остановилась, и я замерла, качнувшись назад.
Эдвард сделал глубокий вдох и вышел из тени под слепящее сияние полуденного солнца.
Для меня это был шок. Я никак не могла привыкнуть к его виду, хотя мы провели на поляне весь день. Его кожа — белая, несмотря на слабый румянец, окрасивший лицо после вчерашней охоты, — искрилась так, словно ее покрывали мириады крошечных бриллиантов. Он лежал передо мной на траве, совершенно неподвижный, в расстегнутой рубашке. Скульптурных очертаний грудь светилась, как раскаленный металл, обнаженные руки сверкали на солнце. Блестящие бледно-сиреневые веки были прикрыты, хотя он, разумеется, не спал. Великолепная статуя, высеченная из неизвестного камня, гладкого, словно мрамор, и горящего, как хрусталь.
Время от времени его губы начинали двигаться, но так быстро, что это напоминало трепет крыльев колибри. Я спросила, и он ответил, что поет про себя, но так тихо, что мне не слышно.