— Хорошо, — сказал Жозеф, — я закончу свои копии, и ты отвезешь ему тысячу франков.
— Бог тебя благословит, дорогой Жозеф! — вскричала Агата, заливаясь слезами и целуя его. — Значит, ты любишь своего бедного, гонимого брата? Он — наша гордость, все наше будущее. Такой молодой, такой мужественный и такой несчастный. Все против него, так будем, по крайней мере, мы втроем за него.
— Теперь ты видишь, что живопись может на что-нибудь пригодиться! — воскликнул Жозеф, счастливый, что наконец добился у матери позволения стать великим художником.
Госпожа Бридо поспешила навстречу своему нежно любимому сыну, подполковнику Филиппу. Прибыв в Гавр, она ежедневно уходила за круглую башню, построенную Франциском I, и ждала прибытия американского парохода, с каждым днем ощущая все более жестокое беспокойство. Только матерям ведомо, насколько обостряют такие страдания материнское чувство. В одно прекрасное октябрьское утро 1819 года пароход прибыл без всяких аварий, не испытав ни одного шторма. Даже на самого грубого человека воздух родины и встреча с матерью всегда производят известное впечатление, особенно после путешествия, исполненного разных бедствий. Филипп отдался излиянию чувств, и Агата думала: «Ах, как он меня любит!» Увы, офицер любил во всем мире только одну особу, и этой особой был сам подполковник Филипп. Его несчастья в Техасе, его жизнь в Нью-Йорке, где спекуляция и индивидуализм достигли крайней степени, где бесстыдная погоня за наживой доходит до цинизма, где человек, совершенно предоставленный самому себе, вынужден полагаться только на свою силу и все время быть собственным судьею, где вежливости не существует, — словом, все мельчайшие обстоятельства этого путешествия развили у Филиппа скверные наклонности грубого рубаки. Он стал сквернословом, пьяницей, курильщиком, эгоистом, невежей. Нищета и физические страдания испортили его. К тому же подполковник считал себя жертвой преследования. А под влиянием такой мысли люди неумные сами становятся нетерпимыми и преследуют других. Для Филиппа мир начинался и кончался им самим, солнце светило только для него. Наконец, жизнь Нью-Йорка, по-своему воспринятая этим человеком действия, лишила его всякой нравственной разборчивости. У существ такого рода только два способа жить: они или верят, или не верят, они или обладают всеми добродетелями порядочного человека, или целиком склоняются перед «требованиями необходимости». А постепенно они привыкают считать требованиями необходимости свои малейшие нужды и каждый мимолетный порыв своих страстей. С такой системой можно пойти далеко. Подполковник сохранял прямоту, чистосердечие, непринужденность военного только в манере держаться. Таким образом, он стал исключительно опасен: он казался простодушным, как ребенок, но, заботясь только о себе, ничего не делал без задней мысли, точно судейский крючок, обдумывающий все новые подвохи, достойные Гонена