До Женевьевы доходили слухи об отношениях его жены и секретарши.
— Я хочу поговорить о моей любовной лирике, — твердо произнесла она.
Его блестящие голубые глаза широко раскрылись.
— Я очень даже неплох, вы ведь знаете. Не отвергайте меня из-за болезни, она не заразна.
— Вы читали мои стихи?
— Милая, мне осталось жить всего пять лет. Когда дело касается хорошеньких женщин, я использую любую возможность. — Он снова разразился натужным кашлем.
Женевьева дождалась, пока приступ закончится, решила, что кашель станет своеобразной точкой в их разговоре. Однажды Эрнест Хемингуэй сказал, что Беттерсон «человек, отмеченный смертью». Замечание оказалось настолько удачным, что стало более знаменитым, чем сам Беттерсон. «Клеймо мертвеца» намертво приклеилось к нему.
— Норман, вы единственный, кто видел мои стихи. Ну, кроме Роберта, конечно, но он ничего не смыслит в поэзии. Мне необходимо знать… необходимо понять, выйдет ли из меня толк. Как вы считаете?
— О, я не сомневаюсь, вы великолепны. — Он снова начал вести себя непристойно.
Женевьева на мгновение закрыла глаза, но, когда она снова открыла их, выражение его лица изменилось.
— Вы очень милая девушка, Женевьева. — Беттерсон покачал головой и печально улыбнулся. — Но вся беда в том, что вы никогда никого не любили, правда? Это заметно, дорогая. Это очень заметно.
— Я понимаю.
Она вспомнила о Роберте, сделавшем ей предложение, и то, как она обдумывала свое решение, пытаясь убедить себя, что он для нее не просто средство спасения.
— Ну вот, я расстроил вас, хотя мне меньше всего этого хотелось.
Она покачала головой:
— Нисколько, мне необходимо было узнать правду.
Бар звенел от смеха, наполнялся густым туманом сигаретного дыма.
— Послушайте, Женевьева.
— Я лучше пойду домой, Норман.
— Милая. — Он накрыл ее ладонь своей рукой. — Ну почему вы не хотите попробовать написать о чем-нибудь еще? О чем-нибудь, о чем вы действительно имеете представление, о том, что вам довелось пережить.
Женевьева отдернула руку.
— Избавьте меня от своей снисходительности и опеки. Он потянулся за своим стаканом.
— Ладно, хорошо. Я буду с вами откровенен. Стихи просто ужасны, они напоминают старую засохшую еду, которую продолжают разогревать снова и снова и подают к столу. У вас есть что-нибудь еще?
— Ну… — Женевьева неохотно извлекла свой блокнот и принялась перелистывать страницы. — Я действительно считала, что любовные стихи удаются мне лучше всего, но… думаю, я могу переписать другие стихи и…
— Это все в этом блокноте? — спросил Беттерсон.
— Да.
— Тогда позвольте мне взять его. Если здесь есть что-то стоящее, я найду сам.