Вот и сейчас ты вовсе не спишь, просто, закрыв глаза, думаешь о своем, может быть, проклинаешь меня, может быть, строишь планы спасения, и оба мы, как потерянные дети в разных концах огромного ложа. И в молчании этой ночи наша любовь проходит последнее, наверное, самое последнее испытание.
О боги, снизошлите озарение на светлую голову моего Марка — пусть в притворном сне откроется ему путь к спасению его жизни, а значит, и моей любви.
Ты убил бы меня на месте, Марк, если бы узнал, что ради твоей жизни я готова пожертвовать всем, даже своей честью. Ибо для меня нет большего бесчестья, чем послужить причиной твоей гибели.
Но я знаю, твое решение не идти на этот проклятый калигулов пир единственно правильное решение, и никогда ты от него не отступишься. Что ж, Марк, нет сил, человеческих или божественных, которые могли бы нас разлучить. Мы уйдем вместе, если тебе суждено уйти, то и я не отстану.
Наверное, старый Тимид не зря меня недолюбливает — он всегда боялся, что не принесу я счастья его сыну, его единственной надежде. Так и вышло богатства отца разграблены, могущество его испарилось, даже память его многие проклинают. И ничего, кроме своей любви, дать я теперь не могу. Да еще и зловещий глаз кого-то из дружков императора не вовремя упал на меня.
Неужели конец всему?
Может быть, броситься в ноги Павлине или Цезонии, попытаться умилостивить их, вымолить заступничество?
Нет, ничего не выйдет. Павлине давно уже безразличен этот мир — при таком-то муже поневоле станешь равнодушной. А Цезония, по-моему, зла на старого Тимида за эту шутку с Друзиллой. Никогда не ревновала к живой, но воспылала ненавистью к мертвой, а заодно и ко всем, кто причастен к ее культу.
Как страшно ощущать безвыходность, словно раскаленный обруч, словно свернутую в кольцо, непрерывно сжимающуюся молнию, которая вот-вот коснется тела, проникнет под кожу, сожжет изнутри.
Если б ты мог, Марк, любовь моя, прервать свой сон наяву и лаской или простым прикосновением успокоить меня, разорвать огненное кольцо дурных предчувствий, дать мне хоть капельку надежды. Но ты застыл в молчании заслуживаю ли я твоего утешения? Так где же я добуду его, если руки твои неподвижны, а губы сомкнуты…
Каких только ужасов о нем не рассказывают! Говорят, вся его мужская сила — в кубке вина, заправленного смесью крапивного семени с перцем. Оттого-то и зверствует он на своих ночных пирах, а потом валяется обессиленный, пугаясь даже упоминания о женщине.
Мало ли что говорят. В этих сплетнях трудно разобрать, где правда, а где вымысел. Недавно придумали совсем уж невероятную историю, будто он заставляет Цезонию вступить в связь с Инцитатом, уподобившись влюбленной в быка Пасифае.